Юрий Сушко - Друзья Высоцкого

Начались поиски надежного человечка, который бы дал грязные свидетельства против Параджанова. В деле появился донос в пол-листочка. «Начальнику милиции уголовного розыска от Петриченко Семена Петровича, проживающего…» – «Товарищ начальник! Мой гражданский долг заставляет меня обратиться к вам по поводу развратника и педераста Параджанова Сергея. Он на протяжении многих лет занимается развратом несовершеннолетних и молодых людей и мужчин. Свой дом он превратил в притон разврата. Прошу вас положить конец этим развратным действиям. С уважением… 9.12.1973 года».

Тут же инспектору киевского угро младшему лейтенанту Артеменко было поручено проверить сигнал и «при подтверждении возбудить уголовное дело». Через три дня Артеменко пишет рапорт начальству: «Докладываю, что при проверке заявления гр. Петриченко Семена Петровича заявителя установить не представилось возможным. Однако факты, изложенные в заявлении, подтвердились. Установлено, что Параджанов С. И. …на протяжении длительного времени занимался гомосексуализмом. Используя славу кинорежиссера, Параджанов склонял к совершению актов мужеложства многих мужчин… На основании изложенного прошу Вашего разрешения возбудить уголовное дело в отношении Параджанова С. И…»

Просьбу младшего лейтенанта удовлетворили. Дело возбудили. Параджанова задержали. На первом же допросе взбешенный Сергей Иосифович заявил: «Вы утверждаете, что я совратил одного? Да у меня этих мальчиков была сотня! Нет, тысяча!»

Через какое-то время за дело взялся следователь по особо важным делам Генпрокуратуры Украины Макашов. Методы следствие применяло своеобразные. После очередного допроса один из постоянных участников параджановских посиделок, молодой архитектор Михаил Сенин, перерезал себе вены. Убитый горем его отец, заместитель председателя Совмина, обратился напрямую к новому хозяину Украины, первому секретарю ЦК Владимиру Щербицкому, с просьбой по всей строгости наказать виновника. Кого? Параджанова, естественно.

Много позже Сергей Параджанов осознал: «Украина меня родила, она же предала и убила. Всю жизнь мне мешали снимать, да что снимать – жить! Когда мне давали постановку «Теней…», сколько было зависти и злорадства! А как же, какой-то армянин будет снимать Коцюбинского! Я сделал фильм, который понятен всем народам мира без слов, без перевода… Мешал Параджанов, очень мешал. Что со мной сделали?.. Пять лет лагерей!.. Но не смогли меня убить… Я был для Щербицкого «врагом номер один», он дал личное указание посадить меня. Когда меня осудили, он сказал: «Наконец-то так называемый поэтический кинематограф побежден!»

Сергей Иосифович наивно заблуждался. Не был он и не мог быть «врагом номер один». У нового украинского лидера и без того противников хватало. Параджанов просто угодил «под раздачу». На всякий случай, чтобы не выпендривался и не раздражал. Придя к власти, Щербицкий последовательно вычищал всё, связанное с именем своего предшественника Петра Шелеста. Не случайно в то время по Киеву гуляла шутка: «Почему на Крещатике вырубают каштаны?» – «А чтобы не шелестели».

На свою беду Параджанов дружил с сыном Петра Шелеста. Однажды тот даже организовал ему встречу со своим отцом. Хозяин был хмур, неприветлив: «С чем пожаловали?» – «С нежностью, Петр Ефимович, с любовью», – ответил Параджанов. «Что?» – выпучил глаза сановник на своего сумасшедшего гостя. «Дело в том, что на ручке вашего кабинета изображена лира, – горячо объяснил Параджанов. – Следовательно, вы художник в душе. А художник всегда поймет художника!» Хозяин кабинета встал, прошел к двери, осмотрел ручку, хмыкнул, почесал мощный бритый затылок и восхищенно сказал: «Сколько здесь сижу, не замечал! Острый глаз, черт!..»

В общем, какое-то время Параджанова не трогали. Но потом Параджанов понял: «Мне не надо было вступать в отношения с Шелестом. Когда его сняли, я погорел, как эхо…»

Знаток подковерных игр Виталий Врублевский, работавший с Щербицким с первого до последнего дня, защищал своего патрона и утверждал, что решение по Параджанову «было рассмотрено и санкционировано… в масштабах высшего эшелона власти. Это шло из Москвы, это от Суслова шло».

На всякий случай следователь «копал» под Параджанова по разным направлениям, обвиняя заодно в спекуляции ценностями, антиквариатом, валютных операциях. Впрочем, и обыски, и очные ставки были тщетными. «Цель Макашова, по мнению Сергея Иосифовича, была одна – найти статью, которая бы сопровождала конфискацию имущества. Им нужно было разорить меня и выкорчевать из Киева, что и случилось. Опыта бороться с волчьими глазами Макашова у меня не было…»

Следователь заключил со своим «клиентом» соглашение: Параджанов все обвинения признает. Взамен – свобода. Параджанов согласился и написал заявление: «…В связи с моральной травмой, связанной с моим заключением, мое дальнейшее проживание в Украине невозможно. Невозможно вернуться в творческий коллектив студии им. Довженко и, вообще, в искусство. Невозможно мое участие в дальнейшем воспитании единственного 15-летнего сына, который проживает в Киеве… Я гарантирую в случае решения по моей касжалобе об оправдании срочный выезд из Украины… Поеду к себе на родину и там буду честно трудиться…»

На том доверчивый Параджанов и погорел. Вместо свободы получил пять лет лагерей. В письме из лагеря он пытался объяснить Сурену: «Дорогой сын! В моей жизни случилась катастрофа. И к этому ты не имеешь никакого отношения, поэтому ты должен реагировать на все как мужчина. Прошу тебя не вдаваться в подробности, проявить характер и знать, что время расставит все по своим местам…»

Сначала Параджанов попал в ворошиловградскую колонию, потом его перевели в лагерь под Винницей. Там он трудился прачкой, сторожем, дворником, уборщиком помещений. Когда на «шныря» наорал надзиратель: «С огоньком работать надо, осужденный!» – Параджанов тут же поджег метлу… Одно время занимался починкой мешков для сахара. Потом вспоминал: «Они были дырявые, погрызенные крысами, порванные на каких-то крючках… Мои мешки вызывали у всех смех… Каждая моя латка это была или смешная мордочка, солнце, или просто квадрат, переходящий в круг, и круг, переходящий в прямоугольник… Это были какие-то гномики, буратино…»

Когда ему объявили, что его переводят в гранкарьер, Параджанов чрезвычайно удивился – слово «гран» у него ассоциировалось исключительно с «Гран-при» кинофестиваля в Мар-дель-Плата. В винницкой колонии ему присудили другой приз – наряд на работу в гранитном карьере. А вечерами он рисовал блудливые картинки для зэков. В течение первого года за колючей проволокой Параджанов полностью поседел, и зэки прозвали его Старик… Своей бывшей жене Светлане он писал: «Я сумасшедший старик, который рисует и клеит цветы. И это больше, нежели приговор. Все время – страх, угроза ножа и побития…»