Юрий Сушко - Друзья Высоцкого

Поначалу уголовники Параджанова жестоко избивали: у него была «грязная», практически не оставлявшая шансов выжить, «опускаемая» статья. Но когда стало известно, что Параджанова обвиняли в изнасиловании члена КПСС, к нему явилась представительная делегация влиятельных урок. Авторитеты заявили: «Мы коммуняк всегда на словах имели, а ты – на деле!» Разбуженная фантазия Параджанова тут же превратила этот пункт своей «обвиниловки» в целый эпос, утверждая, что он всю жизнь мстил большевикам и лично изнасиловал 300 членов партии.

У него было больное сердце, терзал диабет, он харкал кровью после операции на легком. «В Тбилиси жара, а тут уже дожди! Сыро. Кожа на ногах в плесени и волдырях, – сообщал Сергей Иосифович своему племяннику. – В лагере полторы тысячи человек, у всех не менее трех судимостей. Меня окружают кровавые судьбы, многие потеряли человеческий облик. Меня бросили к ним сознательно, чтобы они меня уничтожили. Блатного языка я не знаю, чифирь не пью, наколок нет. Они меня презирали, думали – я подсадная утка, изучаю жизнь зоны, чтобы снять фильм. Но, слава богу, поверили…»

– Но тяжелее ему стало, когда он понял, что от него отвернулись люди, которых еще вчера режиссер считал близкими, – вспоминал бывший начальник одного из отрядов ИТК № 314/15 Михаил Коваленко. – Параджанов не скрывал обиды на многих из тех, кто, становясь заслуженными и народными артистами, сразу же забыл его.

Но далеко не все. Как рассказывала Марина Влади, Высоцкий, узнав о приговоре Параджанову, плакал от бессильного возмущения. Он был уверен, что ему дадут условный срок. Но когда Сергей все-таки попал в лагерь, Владимир послал ему на зону свою надписанную фотографию – уголовный мир его чтил, и отношение к Параджанову несколько изменилось.

С пугающей лагерное начальство регулярностью на имя зэка Параджанова приходили международные депеши от некоего Ф. Феллини, который писал: «Волнуюсь за твою судьбу, ты ведь великий человек, держись». Начальник ИТК учинил допрос Параджанову: кто такой этот Феллини? Почему он тебе пишет – «Поздравляю с наступающим Новым годом… Надеюсь на скорую встречу…»? Это надо понимать, что гражданин Феллини скоро увидит нашего зэка? И где, если не секрет? – «А-а, Федор! – расплылся в улыбке Параджанов. – Так это мой родной брат. Да, в Италии живет. Вышло так, бабушка наша была итальянской революционеркой-народницей и даже стреляла в жандармов, проходу им не давала: увидит жандарма – бах, значит, бах! Еще октябренком попал Федор к бабушке, да так и остался на воспитание, старушка родню упросила, ведь умирала долго, в муках, от радикулита, полученного на каторгах. И фамилия у Феди в честь бабушки – Феллини, это по-итальянски значит – несломленная. Хочет Федор приехать – брата с Новым годом поздравить, ведь столько лет не виделись (пошла слеза), а также с лекциями о праздновании Нового года трудящимися Италии. Так что думайте: нужна вам лекция от братской Италии, которая позволит нашей с вами родной тюрьме прославиться, как, значит, наиболее грамотно построившей празднование Нового года, или не нужна?!»

Начальник сигнализировал наверх: «Изыскана возможность празднования Нового года путем приезда итальянского просветработника, товарища Федора Феллини, родного брата заключенного Параджанова. Просим разрешить». – «Надо согласовать», – ответила первая инстанция. Запрос пошел выше, много выше! Лишь бдительный начальник лагерей и тюрем всея Руси насторожился, узрев несуразность словосочетания «товарищ Федор Феллини»…

Посильно пытались облегчить тяжкую участь осужденного коллеги и другие знаменитые итальянские кинематографисты – режиссер Микеланджело Антониони и сценарист Тонино Гуэрра. Приехав в 1975 году в Москву, они напросились на встречу с главным советским киноначальником Филиппом Ермашом. Жертвы «желтого дьявола» тут же раскрыли перед онемевшим председателем Госкино «дипломат», в котором были пачки долларов, ровно сорок тысяч. Они попросили купить на эти деньги для Параджанова и поставить ему в камеру холодильник, телевизор и все прочее. На что товарищ министр строго сказал: «У нас в тюрьме для всех условия одинаковые. Мы не можем этого сделать».

Сергей Иосифович опухал от голода, когда ему неожиданно пришла посылка от Лили Брик. В ней была колбаса салями, французские конфеты, шпроты и прочие деликатесы. Правда, все они достались начальнику зоны и «куму», а Параджанов лишь обертки понюхал. Но и этого ему было достаточно. Он писал ей: «Вероятно, стоило жить, чтобы ощущать в изоляции, во сне присутствие друзей, их дыхание, и тепло, и запахи, хотя бы ананаса, которого Вы касались». А к 8 Марта Сергей Иосифович смастерил букет из колючей проволоки и собственных носков и кружными путями переслал Брик. Она поставила «цветы» в старую вазу, обильно оросив их изысканным мужским одеколоном «Мустанг».

В своей прошлой жизни с Лилей Юрьевной Брик Параджанов виделся всего раз или два. Муза Маяковского, женщина-легенда Лилечка, мачеха московского приятеля Параджанова Василия Катаняна, как-то призналась своему пасынку, что ей уже не хочется жить, поскольку больше вокруг нет ярких личностей. Тогда Василий привел к ней Сергея. Новые знакомые буквально вцепились друг в друга, смотрели глаза в глаза и говорили, говорили, говорили. Брик была в полном восторге от Параджанова.

Параджанова поддерживали и вовсе незнакомые люди. Почитательница его таланта Любовь Чемерис случайно узнала от своего мужа, служившего в колонии, о необычном заключенном и написала ему. Сергей Иосифович ответил: «Какое счастье, что есть Вы, Незнакомка, и наш «Почтовый роман». Это отвлекает меня и развлекает. Где-то блуждают звезды. Вы, Светлана, Суренчик…»

«Как обнять всех сочувствующих и любящих меня? – наедине с собой размышлял он. – Мне кажется, что нет человека, который злорадствует. Его не должно быть – злорадствующего. Все будто бы подготавливало мою смерть. Но вдруг загробье – и я жив. Живу, дружу, что-то вижу – чужое горе, сочувствую, растворяюсь в нем, нуждаюсь в нем и выражаю все в большом замысле…»

Из зоны он провез на волю три сценария и альбомы зарисовок. Не считая работ сокамерников и даже надзирателей. Потому что Параджанов не мог творить в одиночестве. Он включал в этот процесс всех. Почуяв божий дар в солагернике, осужденном за убийство, умолял его написать автопортрет. «Я не могу нарисовать портрет, – говорил ему убийца. – Могу только ногу». «Никогда не забыть мне той невероятной ступни, словно мастером Высокого Возрождения, словно самим Леонардо нарисованной!» – восхищался потом этой работой известный столичный искусствовед.

«Однажды в зоне я увидел Джоконду, которая то улыбалась, то хмурилась, она плакала, смеялась, гримасничала, – делился своими лагерными впечатлениями Параджанов. – Это было гениально. Я понял, что она вечно живая и вечно другая, она может быть всякой – и эта великая картина неисчерпаема… Когда во время жары мы сняли рубахи и работали голые до пояса, то у одного зэка я увидел на спине татуировку Джоконды. Когда он поднимал руки – кожа натягивалась, и Джоконда смеялась, когда нагибался – она мрачнела, а когда чесал за ухом – она подмигивала. Она все время строила нам рожи!»