Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

— Почему же воскресили именно меня?..

Объяснили его посмертную роль в русской литературе.

Здесь первая его слеза.

— Помилуйте, в те времена поэтов было целое воинство…

— Покамест мы воскресили одного главнокомандующего, — сказал шутливо Бородин.

И тогда пошутил сам Пробужденный:

— Стало быть, я теперь человек из реторты? Гомункулус?

Ему разъяснили, что он — настоящий, сам, тот, которого мы называем «наш Пушкин».

— Ваш Пушкин! Но свой ли?.. Помилуйте. Нельзя ли убрать эти проволоки и странные ящики? Или теперь всегда так быть должно?

«Проволоки» — провода убрали по разрешению Бородина. Только ежечасно делали нужные исследования. Он сам попросил ванну. И, оглядывая свое обнаженное тело в зеркале, тронул шрам на месте раны: «Знал, куда целил, подлец!» — процедил сквозь зубы — все вспомнил, полностью. Узнав позднее, что при обнажении тела среди белоснежных халатов были женщины, очень сконфузился, как девушка. Спросил Бородина: неужели ему теперь никогда не остаться одному, а все под наблюдением сотрудников и приборов. Его оставляли одного, как он думал, не зная о наблюдающей аппаратуре. Принесли модный щегольской костюм, сшитый по мерке. Простота современной одежды его очень пленила. Он радовался, как ребенок, примеряя и разглядывая детали своего нового туалета. Вышла первая неловкость: предложили все это надеть на себя, он поискал глазами кого-то. «Слугу!» — догадались присутствующие и бросились помогать. Он сказал смущенно: «Полагаю, здесь все очень образованные люди, мне неловко…» И тогда в самых общих чертах узнал о социальных переменах в нашем обществе и обрадовался «равенству и братству» столь взволнованно, что Бородин помрачнел: не много ли сразу нового!

Потом его интересы вышли за пределы личного. Он задавал вопрос за вопросом. Такого страстного, бурного стремления все скорее познать никто не ожидал, а Бородин притормаживал информацию: «Постепенно, постепенно все узнаете!» — «Я не дикарь! — возмущался поэт. — Я многое предвидел!»

«…девять, десять, шестнадцать… — считал он этажи корпусов института, когда ему разрешили посмотреть в окно. — Разве не разбиваются стекла, из которых нынче строят дома?»

Стенд-кровать была оставлена, он был поселен в описанной мною комнате, откуда выходил в лабораторию для обследования в точные часы, — он оказался прилежнее даже своих опекунов, будто чувствовал себя не объектом, а участником эксперимента, старался ему помогать, как мог. Первое время это, как и непрерывный процесс узнавания, отвлекало его от иных раздумий. Всего, что началось после.

С быстротой непостижимой усваивал термины и слова, обозначающие новые для него понятия. Скоро перестал удивляться чему-либо. Даже осторожное сообщение о космических полетах не поразило, да и что могло его удивить после того, что случилось с ним самим!

Сразу же Пушкин потребовал книг. Предложенные пленочные записи отверг, обрадовался, что печатаются «настоящие книги», листы которых шуршат под пальцами.

— Бог мой, как нынче густо печатают! — вскрикнул, жадно выхватив из рук первую принесенную ему книжку. Это были его сочинения. Надо было видеть, как восхищенно ласкал он тонкими пальцами красивые томики, рассматривал бумагу, шрифты, иллюстрации, верстку: «Вот оно, вечно живое! Самое в мире ценное!» В первые дни общения с книгами, когда он не столько читал, сколько рассматривал, даже вопросов задавал мало обо всем, что не касается книги.

Бородин разволновался, не много ли читает, не испортил бы глаза непривычными шрифтами, распорядился и чтение дозировать, но Пушкин ласково протестовал: мало! Мало!

Вот тогда к нему пригласили меня. А курс послепушкинской литературы, истории и философии читать ему назначили академика Северцева, посвященного в тайну эксперимента.

Так Александр Сергеевич Пушкин — второй, как он сам шутливо себя называл, вошел в новое свое существование.

Бородин отсыпался после бессонных месяцев, но жизнь свою облегчил мало: неустанно следил за своим созданием, требовал точности в наблюдениях, а главное — особой осторожности, постепенности информации. Коллеги упрекали: «Вы действительно, делаете из него гомункула. Надо расширять спектр познания нового!» Старик смотрел исподлобья и твердил: «Рано! Рано! Эксперимент еще далеко не закончен. Публиковать его ни в коем случае нельзя!»

Сотрудники Института терпеливо ждали, и сам Пушкин тоже. Все считали эксперимент удавшимся: Пушкин был воскрешен полностью.

Однако, полностью ли?

Наш переезд «на квартиру» был первым выходом Воскрешенного из лабораторных стен в живой мир. Сначала предполагалось даже, что Пушкина перевезут во сне, но все участники реанимационной группы восстали: не Людмила же он из поэмы, неужели не понятно, как огорчится сам поэт. Все хотели сделать ему приятное, доставить радость. Один Бородин ворчал: «Эта поездка — шок!» — и оттягивал выезд всемерно. Только нараставшее раздражение пациента своим пленением заставило его согласиться наконец с психологами, считавшими, что столь сильная положительная эмоция будет спасительнее промедления.

Ехать решили через всю Москву. Я принес новый ее план и старый, его времени. Он искал знакомые места, но вполне принял неизбежные потери реконструкции, заметив, что они были во всей человеческой истории. В пути Бородин разрешил только две короткие остановки: на площадях Красной и имени Пушкина с памятником.

Перед рассветом безоблачного утра, когда улицы столицы немноголюдны, мы отправились. Я — шофером, рядом со мной Пушкин, сзади Бородин и институтский врач с аппаратурой для скорой помощи. Перед посадкой в электрокар наш старик, для которого вся жизнь души была конгломератом атомов, молекул, клеток, потихоньку перекрестился по старому обычаю, о котором и узнал-то от Пушкина, поэт же, называвший себя афеем, перекрестился радостно и широко, произнес: «Ну, с Богом!» и потребовал: всем троим обязательно присесть.

Мы медленно кружили из улицы в улицу в самом сердце древней столицы. Гасли огни реклам. На зеленеющем небе розовели верхушки высотных зданий. Шуршали машины, убирающие улицы. Пушкин сразу узнал возникший из предутренней мглы Пашков дом, порадовался, что нынче в нем библиотека. Называл знакомые башни Кремля.

У Спасских ворот Кремля — Пушкину уже рассказали, что это музей — стояли группы людей, с ночи занявших очередь на вход. Он с трепетом вглядывался: первые «обыкновенные люди», которых он увидел в массе. До сих пор общался лишь с белыми халатами и смотрел фотографии да фильмы, Увидев одежды по нынешней моде из тканей разного цвета, спросил наивно: «Они паясы?» Отметил в толпе множество не русских лиц. И совсем умолк, удивившись количеству «простого народа», желающего проникнуть в «музеум». Я рассказывал: многие уголки страны памятны, мемориальны. Его Михайловское, Болдино, Тарханы, Ясная Поляна…