Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

«Лунный пейзаж» внизу меня утешил бы, да жалко растений и животных, погибших в окрестностях. Их только и было жаль.

Меня сейчас считают безумным, полагая, что виною этому взрыв, гибельный для науки.

Но, если я безумен, причина не та.

Причина — сам эксперимент.

Он был государственной тайной. Лицо, подвергнутое опыту, существовало инкогнито. Сам подопытный, предупрежденный о тайне, хорошо понимал необходимость конспирации, пока многолетний эксперимент не будет закончен и результаты не опубликованы.

В одно, как говорится, прекрасное время по Москве поползли слухи, что в Институте Человека, возглавляемом Бородиным, воскрешают давно умерших. Рассказывали в паническом ужасе, что по улицам столицы уже ходят воскресшие известнейшие личности из далекого прошлого. Никто, однако, не мог назвать ни одного имени.

Слухи были преувеличены, как всякие слухи. Личность была покамест единственной. Имя человека, возвращенного из прошлого, знали лишь несколько ведущих специалистов Института.

Корни такого опыта уходили в практические работы Герасимова, который в середине уходящего века по костям скелета воссоздал внешность давно истлевшего тела. Теперь, глубоко проникнув в тайны атомной биологии, Бородин с коллективом поставил дерзкую задачу — по сохранившемуся костяку регенерировать организм целиком с полным восстановлением личности. До Бородина об этом только мечтали. Например, интереснейшие мысли о биологическом воскрешении целых поколений есть в трудах позабытого мыслителя ХІХ-XX века Николая Федоровича Федорова в его «Фантазии общего дела», где он говорит о «регуляции» человеком природы и космоса.

Бородин начал такую работу молодым ученым, начал с организмов примитивных, но когда гениальный химик и микробиолог получал звание профессора, у его ноги уже вышагивал усопший и возвращенный им к жизни любимый дог.

Первым воскрешенным человеком оказался петербургский неведомый истории чиновник. Но сразу же по восстановлении его мысленной способности он сошел с ума, быть может, доживает дни в психиатрической больнице, персонал которой все его речи принимает как бред.

Следовало выбрать личность с мощным интеллектом, привыкшим к сильным эмоциям. Следовало выбрать и время жизни пациента, чтобы языковой барьер не помешал немедленному общению с самым точным пониманием. И тогда назвали имя Того, чей прах бережно сохранялся в земле музейного комплекса.

Когда Воскресший — так мы его между собой называли — уже жил, мыслил и полностью обрел свою личность, меня, как пушкиниста, посвятив в тайну пригласили быть постоянным его спутником в новой жизни, помощником, наблюдателем, фиксирующим все его действия.

Он стал моим другом. Имею в виду не приятельство, а понимание дружбы как священного самоотвержения, какое было присуще, пожалуй, только эпохе, из которой он пришел. Это было больше любви. Он стал моим божеством.

Я хорошо понимаю: уничтожение всех результатов почти удавшегося опыта — «преступление эры». Но это — мое возмездие. За страдания, причиненные безжалостной наукой возвращенному из небытия бесценному другу моему. Оставив эти записки, я тоже уйду из жизни.

— Да, да, войдите, пожалуйста!

Возглас был приглушен закрытой дверью и для меня прозвучал голосом из иного мира.

Николай Степанович Бородин, огромный, неловкий, косолапый, ввел меня в уединенную обширную комнату с плотно зашторенными окнами, освещенную особым светом специальных ламп и наполненную приятным шелестом кондиционеров.

Навстречу нам с низкого дивана — кажется, в старину их называли тахтою — поднялся человек в модном светлом летнем костюме и в домашних туфлях. Бледно-смуглое — о, как знакомое! — лицо несколько портил нос расплывшимися ноздрями. Волнистые темные волосы и небольшие бакены были уже тусклы от пробивающейся седины. Человек глядел на меня немного испуганно и пытливо, потом глаза его неопределенного цвета — не то голубые, не то карие — вспыхнули приветливо.

Как ни готовил я себя к первому мгновению встречи, пришлось собрать все силы для улыбки, хотя сердце проваливалось, проваливалось… Я-то уже знал, кто этот человек! Пожалуй, в этот миг он более всего походил на портрет работы Тропинина, хотя я успел подумать, что к этой небольшой, едва начинающей полнеть стройной фигуре лучше всего подошел бы фрак.

— Вот теперь, Александр Сергеевич, — несколько выспренно сказал Бородин, — Вы уже не будете одиноки. До поры, пока мы Вас не рассекретим и Вы сами будете выбирать себе друзей, Андрей Петрович, праправнук Вашего былого друга, Петра Андреевича Вяземского, наш известный литератор, будет с Вами постоянно. Вы можете разделять с ним и свои нынешние труды и вынужденный досуг, который до сего дня разделяли с… — он указал рукой на книги, в изобилии наполнявшие шкафы, столы и даже лежавшие в креслах, — с этими безмолвствующими друзьями да со мною, прескучным стариком, ничего, кроме своей науки, не разумеющим. Андрей Петрович — восторженный поклонник Ваш, знаток всего, что нам известно из Вашей биографии. Таких теперь называют пушкинистами.

При этом слове лицо Александра Сергеевича, дрогнув, приобрело выражение недоуменное и он беспокойно прошелся пальцами по борту элегантного своего пиджака. А Бородин продолжал:

— Он написал о Вас роман. Коли в чем ошибся — поправите. С ним Вы можете делиться, если захотите, мыслями и чувствами, выяснять все, в новой жизни для Вас непонятное. Характер у него прекрасный, он не должен быть для Вас обузой…

Пока Бородин представлял меня, я, вероятно, выглядел дико и преглупо: стоял столбом, весь покрытый потом, на висках чувствительно бились какие-то жилки, не хватало дыхания, пальцы сводила судорога. Я не мог отвести взгляда от его лица, столь неожиданно милого, простого. Живого, живого его лица.

Показав слегка желтоватые вперед выступающие зубы, Пушкин учтиво поклонился (теперь так никто не сумел бы), слегка шаркнул ногой и протянул мне руку с позабытым в нашем мире радушием. Я, кажется, схватил ее дрожавшими обеими, не смея пожать, ощутил теплоту слегка вялой кисти с длинными пальцами. А сердце еще более стеснилось, под коленки ударило, я едва не упал и, видимо, побледнел. Александр Сергеевич подвинул мне стул поспешно, но, заметив мое замешательство — сидеть в присутствии Пушкина! — уселся первым. Бородин потом рассказал мне, что и он, и причастные к тайне испытали подобное волнение, не столько при первом взгляде, сколько при первом прикосновении к «живому Пушкину».

Сейчас академик улыбнулся, обратившись к поэту:

— Вы, я вижу, поняли, как предельно взволнован Андрей Петрович.