Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

Все посмотрели на двух скромно сидящих мужчин, старого и совсем молодого. Молодой покраснел, как кумач, старый кивком подтвердил сказанное.

— Выходит, фотограф первый памятник уже поставил, — снисходительно улыбнулся Байков.

— А только нет полного ручательства, ваше благородие, что брат в темноте правильно запомнил, — продолжал солидно старик. — Вот, что вез Лермонтова мертвого с дуеля Кузьма Андреев Чухнин, пятигорский житель, это точно. Его тут так и называли: «лермонтовский извозчик».

— Точно ли? — подумал Висковатый. Ему говорили, что тело привезли в дом Чиляева слуги поэта.

— Ну что ж, господа, поедем теперь на место дуэли, — предложил Карпов. Все зашумели и направились к экипажам. Оба старика стояли у выхода, и господа, проходя мимо, порывшись в кошельках, давали им что-нибудь, как на церковной паперти. В пальцах Якобсона сверкнули два новеньких целкаша. А «жертвователь» Байков вытащил пузатый бумажник и из толстенькой пачки двадцатипятирублевок неторопливо отслюнявил каждому по одной. Когда все расселись по экипажам, старики еще стояли на крыльце, плохо понимая, что им еще следует сделать.

— А старики-то, стариков-то куда? — забеспокоился Висковатый.

Двое студентов соскочили с пролеток, уступая место невольным героям дня.

— Пока вы в объезд, мы и пешком добежим, — весело крикнул один. И, махнув отъезжающим, оба двинулись к подножию Машука.

Эмилия многих удивила: молодо и ловко вскочив на ожидавшую ее лошадь — все поняли, почему она в амазонке, — махнула перчаткой отъезжавшим:

— Я еду, еду за вами…

Карпов объяснил собравшимся, что старая дама ежедневно совершает прогулки верхом, удивляя весь город.

А писарь Управы, проводив экипажи, бережно оправил узенькие брюки в мелкую клеточку и уселся перебеливать оставленные на столе протоколы… «…нет полного ручательства, что брат в темноте то место правильно запомнил», — усердно выводил он.

Памятный крест не был тогда поставлен. Небольшая каменная пирамида долгие годы отмечала полянку под Машуком, которую комиссия условилась считать местом дуэли. Временные памятники и гипсовые бюстики быстро разрушались сыростью и непогодой. Негодовали передовые деятели и «почитатели», сменялись хозяева города-курорта, деньги собирались и тратились, но настоящего монумента на месте дуэли все не было. В 1889 году на народные средства в городе был поставлен памятник Лермонтову, отзвучали торжественные тосты и речи по этому поводу, забылись стихи Коста Хетагурова, который от имени горской молодежи приветствовал тогда певца Кавказа, а место дуэли оставалось заброшенным и пустынным. Забредали туда отдельные почитатели, нацарапывали иногда свои нехитрые вирши на дешевеньких бюстиках и колонках, воздвигаемых меценатами. Все стирало время.

Только к сотой годовщине рождения Лермонтова знаменитый скульптор Микешин изготовил проект обелиска на месте поединка. Подрядчики испортили ему много крови, местное начальство браковало работу, потом издерганный Микешин махнул на постройку рукой и уехал из Пятигорска.

В 1915 году обелиск, наконец, был поставлен. Сотни людей пришли тогда на скорбное место, где безвременно погибла дорогая России жизнь в ее незаконченном расцвете. Когда Микешин увидел в газетах и журналах фотографии открытого близ Перкальской скалы памятника, он не узнал свой проект. Скульпторы Козлов и Дитрих, которые заканчивали работу, окружили строгий, лаконичный по формам микешинский обелиск вычурной нарядной оградой с цепями и грифами. Зачем нужна была такая сложная и малопонятная символика! Протесты Микешина против «добавления» ограды к его проекту остались напрасными. Она существует и в наши дни.

На зеленую поляну, недалеко от Перкальской скалы, где прогремел, отдаваясь эхом в Волчьей балке, роковой выстрел, где под летним ливнем ночью ушла жизнь из поверженного на траву окровавленного тела, теперь ежедневно стекаются толпы людей. «Не зарастет народная тропа» сюда, где светлый каменный обелиск сурово охраняет память пророка свободы, мятежного поэта Лермонтова.

Газеты дали только скупую информацию: строго засекреченный «Институт человека» сгорел мгновенно, как, вспыхнув, сгорает крупинка в вольтовой дуге. На уединенном месте, неподалеку от Москвы, где располагался городок Института, я увидел воронку, диаметром с добрых два километра, будто от падения метеорита. Погибло свыше двухсот сотрудников и гостей Института, потому что взрыв произошел в момент, когда все они собрались в этих стенах для итогового обсуждения последнего секретного эксперимента.

В небытие ушли десятки известных ученых, которых возглавлял гениальный старик — академик Бородин Николай Степанович, с юности работавший над проблемами жизни. Погибли все документы, аппаратура, никому не известные научные труды, хранившиеся в сейфах. О погибших ученых опубликованы были длинные некрологи, без упоминания, однако, над чем они работали для последнего эксперимента — он был засекречен особенно. Вся научная жизнь страны была потрясена невозвратимой потерей.

Перед опубликованием небывалого в мире опыта решено было сосредоточить в институтских сейфах всю документацию эксперимента, даже личные дневники участников. Бородин дознался, что на загородной даче, где я жил последнее время, остались кое-какие приборы и бумаги, и перед самым заседанием сердито приказал привезти немедленно все до крохи. Полагаю, он просто нашел предлог удалить меня, чтобы провести важнейшее решение в мое отсутствие. Он знал, что я всей силой убежденности буду отстаивать недопустимость таких экспериментов в дальнейшем…

Причина внезапного огненного смерча, унесшего целиком огромное учреждение, так и не была установлена.

Причину знаю один я. И я не понимаю только, почему взрыв произошел раньше, чем я вернулся. Я располагал погибнуть со всеми, чтобы стереть всю память, все следы бесчеловечного, по моему глубокому убеждению опыта, проведенного группой Бородина.

После я облетал на вертолете место катастрофы — примеривался, как спрыгнуть вниз головой в огромную воронку, но передумал: решил оставить эти записки о том, чему остался единственным свидетелем. В них некоторая дань науке. Все же следует знать, что она может и чего не смеет. Следует ли переходить барьеры познания ценой бесчеловечности?