Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

— Уж не раз, даже в печати, опровергала я мнение, что дуэль была из-за меня и что княжна Мери — это я. С Михаилом Юрьевичем я хорошо познакомилась-то лишь в последнее лето, когда «Герой нашего времени» был уже напечатан. Так что эти разговоры — вздор, вздор! А вот кто изображен Грушницким, я знаю. Это офицер Колюбакин. Читая роман, мы все повторяли: «Ах, да это Колюбакин, позер Колюбакин». Кстати, Мартынов тоже отчасти такой был. А доктор Вернер — это же Майер, хромой лекарь Майер…

Висковатый из портфеля, с которым не расставался, достал небольшой листок. На нем было нарисовано в профиль некрасивое лицо с толстыми губами и огромным лбом.

— Вот отыскал я его автопортрет. Узнаете? — он протянул листок Эмилии.

Все столпились, разглядывая портрет. Подошел и Щуровский.

— Ну да, это он! — обрадовалась Эмилия. — Умная и злая уродина!

Щуровский негромко сказал знакомому голубоглазому студенту:

— Уж этот-то Лермонтову был по душе, по уму. Тоже цену светской знати понимал. — Он еще понизил голос: — Майер-то и знакомил здесь поэта с декабристами, которые тут в солдатах служили. Говорят, его самого за связь с ними высылали из Пятигорска.

Уважительно помолчав, студент кивнул на неподвижно и одиноко сидевших мещан:

— А эти здесь почему?

— Бывшие дворовые помещиков здешних. Они место дуэли помнят, — отвечал Щуровский и прибавил со злобой: — Просвещенные господа, родственники даже, сорок лет ахали, ужасались, а никто, никто по свежим следам не отметил место, где Лермонтов погиб, не побывали там ни разу. А теперь вот обращаемся к людям из неграмотного народа нашего, может быть, только они и помнят, где был убит «стихотворец» Лермонтов.

Студент нахмурился:

— Обстоятельства дуэли темны. Вы не находите? Слухи разные ходят…

— Нехорошие слухи. И Висковатый нынче полной истины дознаться не может, как это дуэль происходила. Поздно спохватились. Кто умер, кто позабыл за старостью, а кто, может быть, и знает (он покосился на Эмилию) больше других, да за болтовней и щебетаньем светским прячется.

— Может быть, потомки… Бумаги отыщут… — неуверенно сказал студент.

— Потомки… Им еще трудней придется. Ведь вот сорок лет прошло, стихи Лермонтова в школах учат, а полной, научной биографии его еще никто не собрал; сколько стихов его погибло! Великая заслуга профессора Висковатого, что начал писать первую биографию по документам да живым свидетельствам. А слухи и воспоминания — зыбкая вещь. Сказал мне профессор, что бабушка Михаила Юрьевича раздавала его бумаги, тяжела ей была такая об нем память. Много сохранил Аким Шан-Гирей, спасибо ему… да он, будто, кое-что и сжег, что, по его мнению, было дурно. — Студент едко усмехнулся:

— Аким Шан-Гирей судил, что дурно, что хорошо, по его смыслу.

Позвякивая и сверкая кавказскими украшениями белой черкески, вошел, наконец, вице-губернатор Терской области, надменный и чопорный Якобсон и, кивнув собранию, сразу прошел к столу.

Карпов встал:

— Позволю напомнить вам, господа, о задаче, которую поставила собранная нами комиссия. В ее состав пригласили мы уважаемого профессора Висковатого, знатока жизни Михаила Юрьевича Лермонтова. Управляющий Кавказскими Водами господин Байков, большой почитатель великого нашего поэта, вошел к нам с ходатайством в сороковую годовщину гибели, которую в этом году мы так хорошо отметили — в первый раз, — воздвигнуть своим иждивением памятник в виде креста на месте дуэли, где пролилась, так сказать, священная для всей России… — он поправился: — мыслящей России, кровь. Тут выяснилось, господа, что точное место дуэли, можно сказать, и неизвестно. Называют поляну у Перкальской скалы под Машуком, а точно указать место не могут. Лесник Перкальский, живущий в караулке с той поры, показывал публике место возле скалы, получал чаевые. Когда караулку перенесли, он стал из корысти и по старческой слабости показывать другое место, поблизости новой караулки, где жил. Все запуталось за десятилетия.

— И вот, здешний помещик, владелец Шелкозаводска Хастатов отыскал простых людей, невольных участников дуэли, кои могут место сие уточнить. Мы их показания занесем в протокол и, ежели показания сойдутся, отныне указанную ими поляну будем считать местом дуэли поэта и там сделаем памятник, предлагаемый господином Байковым.

В зале становилось душно. Кто-то распахнул окно, и в комнату вошел ветерок, теплый и ласковый, зашевелил бумаги, прошелся по волосам сидящих. Стал отчетливей городской шумок, главным звуком которого было краканье копыт по булыжной мостовой.

— Евграф Чалов, — громко позвал Карпов. К столу засеменил маленький старик, сдернул картуз, поклонился, робея, собранию, и отдельный поклон отвесил в сторону Хастатова. Его бегающий взгляд опасливо и недоверчиво остановился на руке писаря, которая изготовилась писать протокол.

— Сколько тебе лет, дедушка? — спросил Якобсон, любопытно взглянув на хилую фигурку.

— Семьдесят второй годок с Благовещенья пошел, ваше благородие, — почтительно вытянулся старик.

— О Лермонтове слыхал?

— А как не слыхал! — оживился старик. — Его да Пушкина, почитай, вся Расея теперича знает. Он моих помещиков Хастатовых сродственник был. И Аким Палычу Шангирею, вроде, братеник. Я его хорошо помню, Михайло-то Юрьича. Бывалоча… Его, почитай, на моих глазах и убили тута, в Пятигорском.

К старику обратился Висковатый:

— Я, голубчик, жизнь Михайла Юрьича описываю. Мне все интересно, что вы о нем знаете. А сейчас, нам, дедушка, важно, чтоб рассказали, что помните о дуэли, да ее место указали. Больше нам от вас ничего не нужно, — добавил он, заметив, что старик забеспокоился.

Помолчав и помявшись, Чалов заговорил:

— Что помню, в точности расскажу… Держал я в те поры от себя конный двор возле господской усадьбы. Лошадей моих господа ахвицера часто напрокат брали. Прокатиться, значит, для манежу. Так вот, летом, помню, было. Два барина: один — ахвицер, Столыпин Алексей Аркадьич, тоже Михаил Юрьичу сродственник, а другой, кажись, в штатском, Васильчиков, князь, их сиятельство. Об вторую половину дня, будто, было это… Наняли у меня двух коней, ехать им в Шотландку надобно. Тогда колонию Каррас так называли. И мне приказали с ими ехать, коней, будто, им подержать надобно. В Шотландке была кофейня Рошке — немца-колониста. Возле кофейни к ним еще офицера пристали, и Михаил Юрьич был. Поехали мы все вместях к Машухе, влево свернули и спешилися все.

Байков нетерпеливо спросил:

— Далеко ли место, где спешились?

— За кладбищем, в сгиб Машука, версты две с половиной отсюда. Невдалечь Волчьей балки. Да я то место вам потом покажу!.. Спешилися они все, поставили меня за кустами коней стеречь. А сами по-за кусты на полянку возле Перхальской скалы ушли. Ну, хожу, вожу лошадей, чтоб остыли. Вечереет уже. Гроза собирается. Молоньи небо так и полосуют… Слышу выстрел. Крики… Заплакал громко кто-то, должно, Столыпин Алексей Аркадьич. «Убит, кричит, убит!» Тут понял я, что был между ими дуель этот самый.