Array Array - Шашки наголо! Воспоминание кавалериста

— Я не хочу остаться без ног, и тем более раньше времени отправиться на тот свет, как тот старший лейтенант. Прошу меня направить в Москву, где могут лечить газовую гангрену.

Главный хирург ответил, что об этом он сейчас и думает … Поразмыслив немного, он приказал врачу готовить меня к отправке и ушел.

Через полчаса санитарная машина уже везла меня к аэродрому. Когда меня выносили из машины, я видел, как тяжело взлетал последний санитарный самолет «Дуглас». Больше пассажирских и транспортных самолетов на аэродроме не было. Пусто, хоть шаром покати. Меня отнесли в палатку, которая стояла на аэродроме, и машина уехала. В палатке лежали еще три раненых офицера, их не смог взять только что улетевший «Дуглас» —И без них он был сильно перегружен. Пришел комендант аэродрома и стал рассуждать вслух, как ему поступить с нами, что с нами делать? Мы заявили, что нас надо отправлять во что бы то ни стало, так как у нас серьезные ранения. Он ответил, что ему это известно. С легкими ранениями сюда не направляют. Постояв немного, он сказал, что у него есть два «кукурузника» (У–2), но они находятся в личном распоряжении командующего фронтом, Рокоссовского. Попробую созвониться со штабом фронта, и если мне разрешат, то я отправлю вас на «кукурузниках». Минут через пятнадцать он вернулся, сказал, что разрешение получено и дал указание готовить нас к погрузке в самолеты. Кроме летчиков в самолет У–2 можно было погрузить не более троих человек, двоих в кабину (за спиной летчика) и одного лежа в фюзеляже. Меня посадили в кабину лицом к летчику, впереди меня посадили раненого капитана. В кабине было тесно. Нас пристегнули ремнями, пожелали счастливого полета и задвинули смотровое стекло. Обзор был прекрасный т.к. все можно было видеть через оргстекло кабины, даже не наклоняя головы. Взревели моторы, мы легко и плавно оторвались от земли и стали набирать высоту. Наш самолет летел первым. Летели на небольшой высоте, под нами мелькали села, леса, луга, реки и озера. Видны отдельные люди и скот на лугу. (С 1944 г. легкокрылая машина У–2 стала именоваться ПО–2.) Я впервые летел на самолете, и для меня все было в этом полете необычным. Мотор самолета трещал, как трактор над самым ухом, и к этому шуму трудно было привыкнуть. Самолет то поднимался вверх, то опускался, то проваливался в воздушные ямы, да так, что сердце замирало. Постепенно нас стало укачивать. Капитан, который сидел ко мне лицом, изрядно побледнел. Видно, его стало изрядно мутить, да я тоже чувствовал себя не лучше. Через полчаса или час (время мы не засекали) мы пошли на посадку, плавно снизились и мягко приземлились на большой поляне среди фруктовых .садов. Летчики отодвинули стекла нашей кабины и куда–то ушли, Мы свободно вдохнули полной грудью ароматный воздух фруктового сада, наслаждаясь внезапно наступившей тишиной. Вскоре появились и наши летчики, неся за спиной большие мешки с яблоками. Мешки они уложили в хвостовую оконечность фюзеляжа в ноги лежащим там раненым. Вместе с летчиками к нам подошли работники совхоза (это был плодово–ягодный совхоз) и принесли нам, раненым, в подарок по вещмешку крупных спелых яблок.

у летчиков на груди было по несколько орденов, что в 1943 году было весьма редким явлением. Я полюбопытствовал у летчиков, за что они получили все эти награды. Оказывается, они их получали за количество боевых вылетов. И наш полет из Курска в Москву тоже относился к боевому вылету, так как мы летели вдоль линии фронта и, как нам сообщили летчики, при таком полете были случаи, когда на них налетали «мессеры». Их спасало то, что они могут летать над самой землей и имеют высокую маневренность во время полета. «Кукурузниками» У–2 также прозвали за их высокие посадочные свойства, У–2 можно посадить даже на кукурузном поле. Сообщение о том, что мы еще во время полета можем встретиться с «мессершмиттами», нас не обрадовало. Но война есть война, и нам ничего не оставалось, как надеяться на благополучный полет. Справившись о нашем самочувствии, летчики заняли свои места, задвинули крышки кабин, запустили моторы, и мы плавно взлетели. Сделав круг над поляной, откуда нам махали работники совхоза, самолеты взяли курс на Москву.

Всего наш полет длился около шести часов. За время полета мы порядком вымотались. Сказывалась и большая потеря крови от ранения, и наша неприспособленность к таким полетам. К вечеру мы начали плавно планировать с выключенными моторами над Москвой–рекой, и мягко приземлились на аэродроме в Москве. Здесь же на аэродроме была предусмотрена большая санитарная палатка, куда нас и доставили. Медсестра аэродромного санбата удивилась, узнав, что мы из Курска летели на «кукурузниках», так как мы не успели на «Дуглас», который вылетел раньше нас.

— Это не тот ли «Дуглас», который сегодня разбился, еще говорят, что его сбили немцы?

— Вероятно, он, мы его сегодня не принимали! — вздохнув, сказала сестричка и вышла из палатки, чтобы позаботиться о нашей отправке.

Поздним вечером нас доставили в Тимирязевскую академию, где был размещен большой госпиталь.

По прошествии лет можно сказать, что комфронта Рокоссовский спас мне ногу и жизнь, дав разрешение использовать свои «кукурузники» для нашей эвакуации в Москву.

После некоторых формальностей нас развезли по палатам. Со мной был доставлен и мешок с яблоками. Этими яблоками я угостил всех раненых нашей палаты и медсестер. Сестры не хотели брать яблоки, так как каждое такое яблочко в Москве, как они говорили, стоило 25 рублей. Но я все–таки уговорил их и раздал свой совхозный подарок, оставив себе только три яблока. На осмотре у хирурга мне было сказано, что с гангреной справятся. Очистили рану (9х 12 см), сделали в районе раны несколько уколов (вероятно, пенициллина), засунули тампон и наложили повязку. В Тимирязевской академии я находился недолго. Через несколько дней меня перевезли в другой стационарный госпиталь Москвы. Этот госпиталь был оборудован по последнему слову медицинской науки. Все здесь было предусмотрено для быстрейшего выздоровления. Помню, он был расположен возле авиационного завода, шум его доносился до наших палат. Рядом с палатой находилась хорошо оборудованная комната отдыха с мягкими диванами и креслами. Для нас, фронтовиков, это был не госпиталь, а рай земной. Здесь же из окна госпиталя в октябре 1943 г. смотрели мы салют в честь освобождения очередного города. Первый салют в Москве был в честь освобождения городов Орел и Белгород 5 августа 1943 года. А всего в годы Великой Отечественной войны в Москве было произведено 354 артиллерийских салюта в честь крупных побед Красной армии на фронтах Великой Отечественной. Приказом Верховного Главнокомандующего нашему 497–му артиллерийско–минометному полку так же, как и другим соединениям, участвовавшим в освобождении Киева, было присвоено почетное звание «Киевский». Медперсонал госпиталя, от главного хирурга до санитарки, обращался с нами как нельзя лучше. Естественно, что в такой обстановке я начал ухаживать за молоденькой сестричкой. Она принимала мои ухаживания, а раненые, в основном пожилые, всячески создавали нам необходимые условия, вовремя предупреждая о приближении дежурного врача или старшей медсестры. Раны мои постепенно затягивались, и я уже мог ходить без костылей, врачи стали поговаривать о переводе меня в госпиталь для выздоравливающих. В середине ноября 1943 года меня переводят в санаторий им. Алексина, расположенный в Сокольническом парке. Там размещался офицерский госпиталь для выздоравливающих после ранения. Палата, в которую меня поместили, размещалась в бывшем клубе, или красном уголке, санатория. Койки стояли в бывшем зрительном зале и на сцене. В нашей палате размещалось около 60 человек. Питались мы в общей столовой, где собирались все раненые госпиталя. По утрам в столовой зачитывали приказы начальника госпиталя о наказании офицеров, побывавших в самовольной отлучке и задержанных в Москве патрулями комендатуры. За нарушение внутреннего распорядка госпиталя полагалось двое–трое суток домашнего ареста с отбыванием их на новом месте службы. Некоторые офицеры набирали больше дюжины. Для нас, фронтовиков, это была простая формальность, если не считать вычетов из оклада, по 50 процентов за каждые сутки ареста. Так как военной формы мы не имели, а единственной верхней одеждой был госпитальный халат, из–под которого выглядывали кальсоны на завязках и тапочки, нам разрешалось ходить только по территории санатория, огражденной решеткой. Как исключение, в теплую сухую погоду мы могли прогуливаться и по парку, возле санатория. У меня было плохое зрение вдаль. Мне нужны были очки: старые вместе с полевой сумкой на фронте накрыл шальной снаряд. Я обратился к своему врачу и получил направление в гарнизонный госпиталь Москвы, где был глазной врач. По этой бумаге мне выдали обмундирование, и я получил возможность не только посетить глазного врача, но и пройтись по Москве. Заехав в прежний госпиталь, я пригласил на прогулку по Москве и свою медсестру. Она отпросилась у старшей сестры, и мы вдоволь нагулялись по Москве и даже побывали в кинотеатре неподалеку от Красной площади. Моя подружка была студенткой мединститута, ей, как и мне, было 18 лет. Мы были молоды; несмотря на войну, нам было хорошо, и мы думали о будущем только в оптимистичных тонах.