Татьяна Алексеева-Бескина - Правда фронтового разведчика

— Помогают вам, например, школьники?

— Сначала все сам, а теперь помощников много… Да как не помогать, год юбилейный, шутка ли, 400 лет городу исполняется!

В историю нужно заглядывать, и почаще. В свою ли, города ли, государства.

Игорюшик, Пушенька, здравствуй в памяти моей, приветствую тебя! Так или иначе, разговариваю с тобой каждый день, а сегодня собралась ставить точку в нашей с тобой книжке «Выпало — жить!», и поэтому сегодняшний разговор превращаю в эпистолу и доверяюсь верной пишущей машинке.

Размышляя о том, чем завершить эти рассказы о тебе, обо мне, о нас, решила просто написать тебе письмо. Жанр эпистолы вымирает. Люди теряют способность формулировать мысли на бумаге, самом верном носителе, как нынче говорят, информации. Общение по телефону, который есть сейчас чуть ли не у каждого, прозвучало и улетучилось, растаяло — ни душе, ни сердцу. А строчки письма — они теплые, к ним можно прикоснуться, перечесть много раз. Телефон скорее разъединяет, делает связь эфемерной, ненадежной, сдуваемой временем. Письмо лежит годы, десятилетия и того дольше.

Первую часть книги — твои фронтовые рассказы я набрала на компьютере со всеми твоими замечаниями, дополнениями, все, что ты успел сделать. А вторую часть "Эпилог после эпилога» написала потому, что если выпало жить тогда, тем более тебе после 45-го, то как? Как живут люди, если война выпустила их из своих костлявых лап?

Эта рукопись — память о тебе, о нас. Для детей, внуков, а тем более для уже появившихся правнуков — это далекая история, как для меня Георгиевские кресты прадеда из 1854 года. Мы с тобой родились не просто в прошлом веке, а в прошлом тысячелетии. Годы перелистываются стремительно, как страницы увлекательной книги. Жить — это значит поспевать вписываться в новые времена, в новые ритмы, темпы.

Смешно, но летом как бы прокатилась в машине времени, заглянула в будущее. В Питере, ты знаешь, бываю редко, хотя до города час электричкой, больше работаю на даче, времени жалко. Тема продвигается, несется дальше, надо спешить… довести ее до ума. Выезды преимущественно целевые — на выставку, к детям, друзьям, и достаточно редко.

Для тебя существовал другой Ленинград, Петербург. Ты бывал тут нечасто. А для меня он мой, с самого детства. И вот теперь, без тебя, вышла как-то из метро на «свою» Кирочную, где стоит моя школа, и пошла к «своему» Литейному. Улица та же, дома те же. Но лицо улицы — витрины, рекламы, асфальт, люди, ярко, броско одетые, шагающие энергично, независимо, и «божьи одуванчики», сохранившиеся после далекой уже блокады, после войны, задумчиво шествующие по тротуару. Они вписались в этот новый Ленинград — Петербург, он их не удивляет. А я, покинув город в 70-е, тут уже — из прошлого. Детство, студенчество — это так давно. И новый Петербург уже не мой, будущий для человека 50—60-х годов. Моя школа, дореволюционная гимназия, стала такой маленькой. Кирха, до войны ставшая кинотеатром «Спартак», зияет пустыми окнами после пожара. Дворики, где скакали в классики по сухому весеннему асфальту, пустынны. Вон там происходило то, а тут вот — это… десятки лет назад Литейный проспект — улица детства. Дом мой довоенный, старый, с двором-колодцем, рядом дворец с кариатидами, теперешним лекторием. Прогулки в Летний сад по Фонтанке, на которой всегда стояли баржи. На повороте к цирку, на пустыре у брандмауэра, был дровяной склад — базар с кубометрами сложенных плах. По черной лестнице дворник носил дрова для печек в комнатах и для плит на кухнях, которые топили редко. На коммунальной кухне жужжали примусы, светились керосинки нескольких семей. Из детства запомнились испуганные глаза мамы: дом прокуратуры, ночью кого-то «взяли». С довоенных лет помнится магазин, где продавали все для пчеловодов. Торгует медом и сегодня. А за ним «мой» детский сад.

Вроде все на месте, но Литейный — не мой. Рекламы, надписи на магазинах, наглые витрины с массой ненужных мне вещей, плакаты-растяжки над улицей, зовущие в магазины, на концерты. Господи, я же помню, как на мостовых меняли торцовые плахи на асфальт! Плахами долго топили печи, благо, были отлично просмолены. Помню извозчиков на дутых шинах и двуколки тележки, на которых утром развозили продукты по магазинам. И трамвай-«американку», и колонны автомашин с синими фонарями в дни финских событий. Оказывается, я — из прошлого века!

По всем меркам моего зрелого «вчера», из далеких 50-х, сегодня, за гранью 2000 года, я живу в будущем. Наверно, так оно и есть, если счет моим годам близок к концу восьмого десятка. Судьба пустила меня в это будущее. И мне здесь не очень нравится. И не потому, что оно не похоже на мое взрослое, интенсивное прошлое. И не потому, что человеку в возрасте свойственно сетовать и негативно оценивать настоящее, так непохожее на его прошлое, на трудности «вписывания» в это настоящее, то есть — будущее из их далекого прошлого. Что-то другое… В той же Москве — прогулялись с дочкой по новым архитектурным «шедеврам». Ты их не успел посмотреть. Багратионовский пешеходный мост в Сити — такое «купецкое» бахвальство: стекло, полированный металл, движущиеся тротуары. Асам Сити? Кичливо, безвкусно, подражательно. Или «кастрюлька» Дома музыки — архитектурные вопли. Бедную старую Москву затаптывают, то же самое пытаются делать и с Питером. Мне такое будущее не по душе, правнукам сочувствую, живой истории не увидят.

Так или иначе приходится вписываться в это новое настоящее — в новые темпы, в технические новинки, в круто меняющийся менталитет. Пока не отстаю. Но идет резкая деформация ценностных шкал во всех сферах — бытийных, морально-этических, эстетических. Люди становятся жестче, беспощаднее, особенно молодежь — с конкуренцией и всеми ее вывертами. Под ее напором отступают и соборность, взаимопомощь, почитание старших и многие другие ценности прошлой жизни.

Напор технических совершенствований, с одной стороны, повышает комфорт, удобства, но с другой — у человека отнимается право на радость труда, изобретений, приспособлений. Масса ненужных в принципе вещей заполняет бытовое пространство, а уж в пространстве торговли! И говорить нечего — столько ненужного, отвлекающего, порабощающего. Общество потребления и его стимуляция — покупай, покупай, выбрасывай, выбрасывай еще пригодное. Неуважение к затраченному труду людей, свалки, проблемы утилизации и т. п. Этакое предметное обжорство. Социальная булимия — так назвала бы я это явление в своей работе. Следствие ненасытной жадности — заработать, продав ненужное, и купить, купить, купить… Эта зараза, по-другому не сказать, пришла к нам извне, с запада. И главное — не во благо потребителю. Это как навороченный пылесос, пожирающий энергию, которую еще надо где-то получить, произвести, и уборка того же дома, условно говоря, веником и тряпкой — за то же время, с теми же физическими усилиями убирающего.