Ван Гог. Письма

– синяя, штаны – белые. Холст размером в 25.

В земле много отзвуков желтого и нейтральных тонов, получившихся в результате

смешения фиолетового с желтым, но здесь я просто послал ко всем чертям правдоподобие

цвета. Это скорее напоминает наивные картинки в старых-престарых сельских календарях, где

мороз, снег, дождь, хорошая погода изображены в совсем примитивной манере, вроде той,

какую Анкетен так удачно нашел для своей «Жатвы». Не скрою от тебя, что совсем не

презираю деревню – я вырос в ней; отголоски былых воспоминаний, стремление к

бесконечному, символами которого являются сеятель и всходы, по-прежнему чаруют меня. Но

когда же, наконец, напишу я звездное небо, картину, которая неизменно меня занимает?

Увы, увы! Правильно говорит чудесный парень Сиприен в «У себя дома» И. К.

Гюисманса, что самые прекрасные картины – те, о которых мечтаешь, лежа в постели с

трубкой, но которые никогда не создашь.

И все же, каким бы бессильным ты ни чувствовал себя перед невыразимым

совершенством и великолепием природы, отступать перед ними нельзя.

Ах, как бы я хотел видеть этюд, который ты сделал в борделе! Я не перестаю упрекать

себя за то, что еще не писал здесь людей.

Вот еще один пейзаж – заход солнца? Восход луны? Во всяком случае – летнее

солнце.

Фиолетовый город, желтое светило, голубовато-зеленое небо. Хлеба всех оттенков

старого золота, меди, зеленого или красного золота, желтого золота, бронзово-желтого, зелено-

красного. Холст квадратный, размером в 30. Я писал его во время мистраля, укрепив мольберт в

земле при помощи железных штырей. Рекомендую тебе этот способ. Ножки мольберта

втыкаешь в землю, рядом с ними вбиваешь железные штыри длиной, примерно, в пятьдесят

сантиметров, затем все это связываешь веревкой. Таким образом можно работать и на ветру.

Вот что я хотел сказать насчет белого и черного. Возьмем «Сеятеля». Картина делится

на две части: верхняя-желтая, нижняя – фиолетовая. И что же? Белые штаны сеятеля

успокаивают и отвлекают глаз в тот самый момент, когда одновременный резкий контраст

фиолетового с желтым, того и гляди, начнет раздражать его. Вот что я хотел сказать!

Я познакомился здесь с одним младшим лейтенантом зуавов по имени Милье. Я даю ему

уроки рисования с помощью моей перспективной рамки, и он начинает делать рисунки – ей-

богу, мне доводилось видеть куда худшие. Он жаждет учиться, побывал в Тонкине и всякое

такое. В октябре он уезжает в Африку. Поступай-ка в зуавы: тогда он возьмет тебя с собой и

обеспечит тебе относительно широкую свободу для занятий живописью, если ты, со своей

стороны, согласишься помочь ему в его творческих поползновениях. Можешь ты

воспользоваться этим случаем? Если да, извести меня как можно скорее.

Причиной, побуждающей к работе, служит то, что картины стоят денег. Ты, конечно,

мне скажешь, что причина эта слишком прозаична, поскольку сам подозреваешь, что моя мысль

верна. Да, это именно так. А основанием для того, чтобы не работать, служит то, что холст и

краски до поры до времени лишь стоят нам денег – и только. Рисунки, правда, обходятся

недорого.

Гоген тоже тоскует в Понт-Авене и, как и ты, жалуется на одиночество. Вот бы тебе

съездить навестить его! Не знаю только, останется ли он там: у меня создалось впечатление, что

он собирается в Париж. Он говорит, что рассчитывал на твой приезд в Понт-Авен. Господи,

если бы мы втроем жили здесь! Ты скажешь, что это слишком далеко. Пусть так, но хотя бы

зимой: ведь тут можно работать круглый год. Потому я так и люблю этот край, где не надо

бояться холода, который, нарушая мое кровообращение, мешает мне думать, мешает делать что

бы то ни было.

Ты это поймешь, когда станешь солдатом и пройдет твоя меланхолия, вызванная,

возможно, малокровием или какой-либо болезнью крови, в чем я, однако, сомневаюсь.

Вот что с нами делает проклятое мутное парижское вино да мерзкие жирные

бифштексы. Бог мой, я дошел до такого состояния, что кровь моя вовсе перестала

циркулировать, ну то есть совершенно, в полном смысле этого слова. Только после месяца

пребывания здесь она снова побежала по жилам; но в это же время, дорогой друг, на меня

накатил приступ меланхолии, вроде твоего, и я страдал бы от нее так же, как ты, если бы не

обрадовался ей, как признаку того, что иду на поправку. Так оно и вышло.

Незачем тебе возвращаться в Париж. Оставайся-ка лучше в деревне: тебе необходимо

набраться сил, чтобы с честью выйти из предстоящего испытания – поездки в Африку. Чем

больше ты накопишь крови, притом хорошей крови, тем лучше, потому что там, на жаре, у тебя

ее вряд ли прибавится.

Живопись и распутство несовместимы, вот это-то и паскудно.

Символом св. Луки, покровителя художников, служит, как тебе известно, вол.

Следовательно, ты должен быть терпелив, как вол, если хочешь трудиться на ниве искусства.

Но волы – счастливцы: им не приходится утруждать себя этой мерзкой живописью.

Однако я хотел сказать вот что: после периода меланхолии ты станешь сильнее

прежнего, здоровье твое восстановится и природу, окружающую тебя, ты найдешь такой

прекрасной, что у тебя будет только одно желание – заниматься живописью.

Полагаю, что поэзия твоя изменится в том же направлении, что и живопись: в ней ты

после вещей эксцентричных пришел к египетскому покою и безмерной простоте.