Ван Гог. Письма

пребывания Винсента в Боринаже и был связан со многими сложными явлениями в его личной
жизни – разочарованием в религии и деятельности миссионера, разрывом с семьей, утратой
веры в собственные силы, открытием для себя глубочайших социальных контрастов и
непримиримых противоречий в окружающей действительности и, наконец, с обретением новых
надежд.
Прежняя жизнь и деятельность Винсента и в Голландии, и в Англии, и во Франции
протекала главным образом среди обеспеченных, «добропорядочных» буржуа. Поэтому вблизи
он мог наблюдать лишь одну сторону жизни. И хотя ни Париж, ни Лондон даже отдаленно не
напоминали ему Гаагу, не говоря уж о голландской провинции, где прошла его юность, Винсент
не сразу заметил, что жизнь этих европейских столиц весьма далека от захолустной
голландской патриархальности отношений, что в ней давно и безраздельно господствует
бессердечный чистоган. Винсент был выходцем из третьеразрядной для XIX в.
капиталистической страны, где, по словам Энгельса, «буржуазия живет остатками былого
величия, а пролетариат хиреет». 1 Это обстоятельство наложило сильный отпечаток на
социальные взгляды молодого Ван Гога. Поэтому, когда Винсент впервые соприкоснулся с
жизнью парижских бедняков или лондонских фабричных и портовых рабочих, он смог заметить
лишь одно: «Как сильно простые люди в больших городах тянутся к религии!» В эти годы его
искренне умиляет, когда Дж. Элиот, его любимая писательница этих лет, описывая жизнь
фабричных рабочих, объединенных для совершения богослужений в небольшую общину,
называет ее «не больше и не меньше, как царством божьим на земле».
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 348.
С подобными взглядами на жизнь общества и с горячим желанием проповедовать среди
шахтеров Евангелие прибыл он в Боринаж. «Ты хорошо знаешь, – пишет он Тео, – что одна
из основных истин Евангелия и не только его, но писания в целом: «И свет во тьме светит, и
тьма не объяла его…» Так кто же больше всего нуждается в атом свете, кто наиболее
восприимчив к нему? Опыт показывает, что тех, кто работает во тьме, в черных недрах земли,
как, например, углекопов, глубоко захватывают слова Евангелия и что они верят в них». Жизнь
показала, однако, как глубоко заблуждался Ван Гог, и внесла свою поправку в его взгляды и
планы.
В Боринаже он впервые получил возможность вблизи наблюдать нищенское
существование рабочих. То, что он увидел, потрясло его: «…во всей округе есть что-то жуткое и
мертвенное. Здешние рабочие большей частью люди истощенные и бледные – их постоянно
гложет лихорадка; лица у них изнуренные, измученные, обветренные и преждевременно
состарившиеся; женщины, как правило, выглядят поблекшими и увядшими. Шахта окружена
жалким поселком с несколькими мертвыми, до черноты закопченными деревьями и колючими
живыми изгородями; повсюду кучи навоза и шлака, горы пустой породы…»
Видя эти ужасные условия жизни, непосильный, изнуряющий и отупляющий труд,
Винсент проникается искренней любовью и уважением к выдерживающим эти тяжелые
испытания людям. Он исключительно высоко оценивает их душевные и моральные качества,
восхищается их рабочей сноровкой и рабочей гордостью: «Углекопы крайне необразованны и
невежественны, в большинстве случаев они просто неграмотны; но вместе с тем они
сообразительны и ловки на своей тяжелой работе, отважны и откровенны по характеру…
Работают они поразительно много, и руки у них золотые. Они отличаются очень нервной – я
не хочу этим сказать слабой – организацией и очень восприимчивы. Им свойственны
инстинктивное недоверие и застарелая, глубокая ненависть к каждому, кто пробует смотреть на
них свысока».
Письма Винсента из Боринажа – это один из наиболее ярких обличительных
документов в истории шахтерского дела в Бельгии. Они написаны человеком, который долгое
время делил с горняками последний кусок хлеба и кров, который, придя к ним как миссионер,
очень скоро убедился в бесполезности своей миссии и перешел от слов к делу, к материальной
помощи, а затем и к попыткам защитить интересы рабочих в их борьбе против хозяев и
администрации.
Время увлечения религией и миссионерством кончилось. Это был, по мнению самого
Ван Гога, самый печальный период его жизни. Наступила пора прозрения и формирования
зрелых взглядов на жизнь, на развитие общества и на свою роль в нем, но уже в качестве
художника.
Когда Винсент впервые спустился в шахту, он писал брату: «Если бы кто-нибудь
попытался изобразить эти забои на холсте, это было бы чем-то новым, неслыханным или,
вернее сказать, невиданным». В это время он еще не считает себя возможным
первооткрывателем «шахтерского жанра». Пока достаточно и того, что в рабочем человеке он
верно угадал героя, которому будет суждено играть важную роль в искусстве будущего. А через
полтора года Винсент уже и сам мечтает создать когда-нибудь художественный образ
«безвестного труженика» – шахтера или ткача. Более того, именно это желание и заставляет
его взяться за карандаш и стать художником.
Ван Гог тем острее чувствует необходимость показа образа труженика в
изобразительном искусстве, чем более убеждается, что в буржуазном обществе утвердились и
господствуют неверные, лживые представления о пролетариате, которые необходимо развеять.
«Вот уже два года я живу среди них и в какой-то мере научился понимать их своеобразный
характер, по крайней мере характер шахтера. И с каждым днем я нахожу все более
трогательными, даже потрясающими, этих бедных, безвестных тружеников, этих, так сказать,
последних и презреннейших из всех, кого слишком живое, но предвзятое воображение
ошибочно рисует в виде племени злодеев я разбойников. Злодеи, пьяницы и разбойники есть и
меж ними, как, впрочем, везде, но это совсем не характерно для них».
Винсент отлично сознает этот свой долг перед «оклеветанным классом» (Энгельс).
Жизнь ткачей и некоторых других представителей простого народа стала одной из главных тем
творчества художника, но к шахтерам ему так и не удалось вернуться. Однако показательно, что
он всю жизнь помнил о них и еще за несколько месяцев до смерти писал Тео: «…один человек,
намного превосходящий меня, – я имею в виду Менье – написал боринажских откатчиц, и
смену, идущую на шахту, и заводы с красными крышами и черными трубами на фоне серого
неба, словом, все то, что мечтал сделать я, чувствуя, что это никем еще не сделано, хотя давно
должно быть написано. Тем не менее и после него художники могут почерпнуть там еще
бесчисленное множество сюжетов».
Шахтеры не стали объектом его искусства в период творческой зрелости, но они стали
предметом его долгих глубоких раздумий над законами развития современного ему общества. В
кругу шахтеров сформировались важные стороны мировоззрения художника – он обрел там
реалистический взгляд на жизнь: «…в суровых испытаниях нищеты учишься смотреть на вещи
совсем иными глазами». В ином свете предстало теперь перед ним «царство божие на земле».
«Думаю, что не преувеличиваю, рассматривая повсеместные забастовки и т. д. как очень
серьезный симптом. Грядущим поколениям эти забастовки покажутся, конечно, далеко не
бесполезными, потому что тогда дело будет уже выиграно. Однако сейчас для каждого, кто
должен зарабатывать свой хлеб, стачка – вещь очень трудная, тем более что – как легко
предвидеть, – положение с каждым годом будет становиться все хуже. Коллизия – рабочий
против буржуа сегодня не менее оправдана, чем сто лет тому назад коллизия – третье сословие
против двух остальных». Так, наблюдая жизнь высокоразвитой промышленной Бельгии, Ван
Гог приходит к пониманию необходимости и оправданности классовой борьбы и революции.
По-иному он смотрит теперь и на голландскую действительность. Художник и здесь
открывает жесточайшую эксплуатацию трудящихся. Но Ван Гог отлично видит и понимает
неспособность брабантских ткачей-надомников, разрозненных самим характером производства,
к объединению и коллективным действиям: «Здесь царит совсем другое настроение, чем у
углекопов, среди которых я жил в год забастовок и катастроф в шахтах… здесь все молчат – я
буквально нигде не слышал ничего напоминающего бунтарские речи».
Может быть, именно эти размышления над организованностью и силой шахтеров и
разрозненностью и бессилием ткачей заронили в сознание Ван Гога идею об объединении
художников, идею, которой он будет верен всю свою жизнь. На социально-политический
характер происхождения этой идеи указывает, например, то место его переписки, где он
призывает художников-единомышленников объединиться и объявить «Крестьянскую войну»
противникам «идей Милле».
Война идей так же оправдана, как классовая борьба, следствием которой она является.
Винсент окончательно понял это, объясняя брату, что возникшие между ними разногласия
«связаны с общими течениями в обществе, а отнюдь не с личными обидами». «Ни ты, ни я не
занимаемся политикой. Но мы живем в мире, в обществе, где людям поневоле приходится
группироваться… Человек, как индивидуум, представляет собой часть человечества, а
человечество делится на партии». Таким образом, взгляды человека выражают интересы той
«партии», к какой он принадлежит, то есть партийны, сказали бы мы сейчас.
К какой же группе общества, к какой «партии» относит Винсент себя? Уже в 1882 г. он
признает, что его ничто не связывает со своим классом: «…мне предстоит самому покинуть свой
круг, который и без того давно уже изгнал меня» и затем, еще более определенно: «Я труженик,
и мое место среди рабочих людей…» И в самом деле, работа до изнурения и нищенское
существование, которое он вел всю жизнь, дают ему право на это заявление. Можно верить
Винсенту и тогда, когда он пишет, что в революции 1848 г. он, как «революционер и
мятежник», стоял бы по одну сторону баррикад, а его брат, как «солдат правительства» – по
другую, и, соответственно своим позициям, первый исповедовал бы взгляды Мишле, а второй
Гизо. «Теперь, – продолжает Винсент, – в 1884 г. …мы вновь стоим друг против друга.
Баррикад сейчас, правда, нет, но убеждений, которые нельзя примирить, – по-прежнему
достаточно». И по-прежнему за борьбой идей, за непримиримостью убеждений стоит борьба
нового со старым, нарождающегося с отживающим: «Существует старое общество, которое, на
мой взгляд, погибнет по своей вине, и есть новое, которое уже родилось, растет и будет
развиваться. Короче говоря, есть нечто исходящее из революционных принципов и нечто
исходящее из принципов контрреволюционных».
После таких слов едва ли стоит подчеркивать, что симпатии художника были всегда на
стороне нового, нарождающегося, революционного, а убеждения отличались стойкостью,
искренностью и глубиной. Достаточно сказать, что они родились и были выстраданы в тяжелой
жизненной борьбе. В этой же борьбе родилась и твердая вера Винсента в неминуемость
революционных перемен. Ван Гог говорит о них в своих письмах с убежденностью провидца.
Однако не следует преувеличивать прозорливость Ван Гога – ведь он жил в эпоху
распространения идей марксизма, но не следует и преуменьшать ее, так как революционная
ситуация в Западной Европе после поражения Парижской Коммуны отсутствовала.
Социально-политические взгляды Ван Гога оказали огромное влияние на его суждения
по вопросам теории и практики изобразительного искусства, они предопределили его
отношение к таким коренным и животрепещущим как тогда, так и теперь проблемам, как
искусства и народ, художник и общество.
Ван Гог категорически отвергал «искусство для искусства», лозунг художника был:
«Искусство в полном смысле слова делается для тебя, народ». Этому лозунгу Винсент был
верен всю свою жизнь (не случайно даже сама идея стать художником родилась у него в
Боринаже, среди рабочих людей). При этом он не только мечтал «о лучших и более
действенных, чем выставки, способах довести искусство до народа…», но и предпринимал
практические шаги в этом направлении. В 1882 г. он увлекся литографией, так как считал, что
«полезно и нужно, чтобы голландские художники создавали, печатали и распространяли
рисунки, предназначенные для жилищ рабочих и крестьян, одним словом, для каждого человека
труда…»
Винсент исключительно высоко ценил воспитательную роль изобразительного
искусства. В этой связи им была разработана целая программа популяризации искусства среди
широких народных масс. В Гааге он пытается организовать объединение, издающее для народа
дешевые графические листы «с типами рабочих: сеятелем, землекопом, дровосеком, пахарем,
прачкой, а также младенцем в колыбели или стариком из богадельни». Это объединение должно
действовать, как «орудие служения обществу». Одновременно Винсент верит в то, что фигура
крестьянина или рабочего благодаря усилиям Милле, а также Домье и других современных им
мастеров «стала сутью современного искусства и останется ею». А поэтому пропаганда таких
произведений является делом первостепенной важности. Но едва ли нужно подчеркивать, что
эта попытка, как и все другие, потерпела неудачу. Винсент и сам чувствовал это, когда писал
брату из Арля: «Едучи сюда, я надеялся воспитать в здешних жителях любовь к искусству, но
до сих пор не стал ни на сантиметр ближе к их сердцу».
Ни в одном из своих начинаний Винсент не встретил поддержки у современников.
Буржуазному обществу были в корне чужды революционно-демократические устремления
художника. Ван Гог, в конце концов, и сам понял это: «Сегодняшнее поколение не хочет меня:
ну, что ж, мне наплевать на него. Я люблю поколение 48 года и как людей, и как художников
больше, чем поколение 84-го, но в 48 году мне по душе не Гизо, а революционеры – Мишле и
крестьянские художники Барбизона». Ван Гог понял, что оказался в одиночестве, без
единомышленников, однако не отказался от идеи воскресить, хотя бы среди художников,
отношения дружбы и товарищества, которые, по его мнению, были характерны для поколения
1848 г. Это была самая дорогая для Винсента идея, идея, которую он вынашивал всю свою
жизнь, – создать объединение живописцев.
Стремясь создать корпорацию, Винсент преследовал двоякие цели: во-первых, он
отстаивал интересы самих художников, а во-вторых, интересы общего дела – искусства, что на
его языке означало: интересы народа, общества. Таким образом, объединение получало бы и
идейную программу: «Бороться мы должны не друг с другом, а с теми, кто даже теперь
препятствует идеям, которые отстаивали Милле и другие представители прошлого поколения и
пионерами которых они были». Художники должны объединиться для того, чтобы их работа
действительно «попадала в руки народа и была доступна каждому». Художники должны
объединиться для того, чтобы отнять «у торговцев картинами исключительное право на
разговор с публикой».
Проекты конкретных организационных форм предполагаемого объединения в
зависимости от времени и обстоятельств менялись. В голландский период это было
объединение по изданию литографий для народа или творческий коллектив, подобный тому,
какой существовал вокруг прогрессивного английского иллюстрированного журнала «Graphic»
в первые годы его издания, или же более расплывчатая, не получившая организационной
структуры корпорация «художников, посвятивших себя изображению сельской жизни и жизни
простого народа». Эти планы и мечты изложены в письмах первой половины 1880 гг. к брату и
к художнику Раппарду.
Во французский период конкретных проектов появляется еще больше. Это, прежде
всего, ассоциация Большого (Моне, Дега, Ренуар, Писсарро, Сислей) и Малого (Анкетен,
Бернар, Ван Гог, Гоген, Лотрек) бульваров, о которой Ван Гог пишет: «…самый лучший выход
для нас – создать ассоциацию и передать ей свои картины, а выручку от продажи делить, с тем
чтобы ассоциация гарантировала своим членам хотя бы возможность работать». Затем эта
ассоциация принимает формы братства, где на первый план выдвигаются идеи коллективного
труда и коллективного использования плодов этого труда. И, наконец, это «Желтый домик» –
оборудованная Ван Гогом мастерская в Арле, пристанище «несчастных парижских кляч» –
«бедных импрессионистов», «дом художника», «ателье юга», «мастерская будущего». «Моя
идея, в конечном счете, – создать и оставить потомству такую мастерскую, где мог бы жить
последователь. Я не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь, но другими словами: мы заняты
искусством и делами, которые существуют не только для нас, но и после нас могут быть
продолжены другими». С «Желтым домиком» были связаны самые большие надежды Винсента.
Поэтому он с нетерпением ждет приезда Гогена – «это положит начало ассоциации». Гоген
приехал, но его приезд стал для Винсента началом конца. Не последнюю роль в этом конце
сыграли разногласия художников по вопросу об ассоциации. У них обнаружились серьезные
расхождения и во взглядах на искусство, но главной причиной «арльской трагедии» было то,
что Гоген развенчал мечту Ван Гога о художническом братстве – этой ячейке будущей более
счастливой жизни художников и базе искусства будущего. Гоген, который и сам иногда носился
с несбыточными проектами, в данном случае отлично понимал, что в обществе, основанном на
власти денег, нет места организациям, построенным на возвышенных идеях товарищества и
братства. Поэтому он не только отказался от предложенного ему Ван Гогом места главы
будущей ассоциации, но и выступил ярым противником этой затеи.
Таким образом, и эта утопическая идея Ван Гога потерпела крушение. «Тем не менее, –
писал Винсент, – я не отказываюсь от мысли об ассоциации художников, о совместной жизни
нескольких из них. Пусть даже нам не удалось добиться успеха, пусть даже нас постигла
прискорбная и болезненная неудача – сама идея, как это часто бывает, все же остается верной
и разумной. Но только бы не начинать этого снова».
Итак, опять один, всегда ж во всем один – в личной ли жизни, в общественной ли,
среди коллег, или в искусстве. А Винсент так любил людей, искал их, льнул к ним! Он не хотел
одиночества: «Одиночество достаточно большое несчастье, нечто вроде тюрьмы». Поэтому
Винсент всеми силами протестовал против него: «Может случиться так, что я останусь
совершенно одинок… Но заявляю тебе: я не сочту такую участь заслуженной, так как, по-моему,
не сделал и никогда не сделаю ничего такого, что лишило бы меня права чувствовать себя
человеком среди людей». Наоборот, ради этого чувства Винсент стал художником, ради этого
чувства стремился создать такое искусство, которое, как огонек, собирало бы вокруг себя
людей и несло бы им свет и тепло.
Чего же ищет Винсент в искусстве? Почему он с первых же шагов заявляет, что пойдет
«своим собственным путем, не считаясь с современной школой»? Винсент видит, что
современное искусство, а под ним он подразумевает в эти годы салонное искусство, омертвело,
что в нем обнаружились черты явного упадка, что из него исчезла современность. Поэтому,
чтобы спасти положение, он предлагает вернуться к той эпохе, которая кончилась лет двадцать-
тридцать тому назад. Тогда, по мнению Винсента, были заложены основы подлинно
современного искусства. «Открывателями новых путей» были Милле и Домье, которые
первыми стали писать крестьянина и рабочего «за работой», не как персонажей развлекательной
жанровой картинки, а как героев произведений, изображающих существенные явления – сцены
труда, производственные процессы. Отныне Винсент рассматривает себя как продолжателя
дела Милле, – дела, которому принадлежит будущее.
И Ван Гог рисует и пишет, пишет и рисует: в Боринаже – шахтеров и шахтерок, в Гааге
Читать дальше