Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Ева и Фритьоф)

Они пробирались вперед по склону, поросшему березками, и наконец набрели на какую-то хижину.

«Мне она показалась довольно уютной,— рассказывал позже Фритьоф,— но Ева сказала, что она черная и отвратительная; Тут у нее прибавилось сил, и мы двинулись дальше».

Добравшись через несколько часов до усадьбы звонаря в Эггедале, Ева уже не привередничала. Не успела она присесть на стул, как тотчас же заснула.

«Он, верно, устал, твой парнишка»,— сказал звонарь. «Это моя жена»,— ответил Фритьоф. «Боже правый, это же надо — потащить жену через Нурефьелль в новогодний вечер!»

Но когда на столе появилась еда и Ева почуяла сквозь сон, что это не пеммикан, она положила конец огорчениям звонаря. (9) Вот так выглядели Ева и Фритьоф в походе через Нурефьелль.

Дома Фритьоф был вечно занят работой, и Ева часто остава­лась одна. Но, выходя замуж, она получила единственное напут­ствие от матери: «Помни, что ты жена ученого и никогда не должна претендовать на большее, чем на половину его».

Уж кто-кто, а Марен Сарс это знала.

Часто Ева не получала и этой половины. Днем и ночью он был занят своими планами, и она не смела мешать. Но все-таки они немного стесняли друг друга.

У Евы вскоре должен был появиться ребенок. Радостно меч­тала она о новой жизни, которую носила в себе, однако уже на третьем месяце случилось несчастье. Она не пала духом — что ж, и такое бывает, но она молода, сильна, и в следующий раз все бу­дет хорошо. Но и второй ребенок родился преждевременно, по­мощь при родах была неквалифицированной и мальчик умер через несколько часов. Теперь Ева тяжело это переживала. Она была подавлена и много плакала. Фритьоф пытался ее утешить. Он уверял, что ребенок ему совсем не важен, лишь бы она сама была здорова и весела.

Ева скорбела не только об умершем ребенке. Она была огор­чена тем, что останется совсем одна, когда Фритьоф уйдет в экс­педицию к Северному полюсу. Ей нужен был ребенок — частичка Фритьофа, если же его не будет, то она должна быть вместе с мужем на борту «Фрама».

У них был прекрасный дом у фьорда, и когда там собирались родственники и друзья, Ева и Фритьоф были самыми веселыми, самыми радушными хозяевами. Никому бы и в голову не пришло, что Северный полюс уже отбрасывает свою тень на них обоих. Они пытались скрыть это друг от друга. Прощание и разлука пугали обоих, но никто из них не проронил об этом ни слова.

В эти годы они жили большей частью очень уединенно. Неко­торые старые друзья находили это эгоистичным, другие же по­смеивались, но их это не заботило. Плохо стало с деньгами. Боль­ших расходов требовали постройка дома и многое другое. Фритьоф думал также и о том, что надо обеспечить Еву на время экспеди­ции. Поэтому он хотел подкопить денег, пока еще было время.

Он как раз собирался ехать с докладами и лекциями в Англию, это могло дать немалые средства. Надо только прочесть вдвое больше лекций, чем было задумано, и он вернется богачом. Он собирался читать лекции об экспедиции в Гренландию и об эски­мосах, которые стали ему так дороги. Одновременно он хотел про­будить в Англии интерес к экспедиции на Северный полюс.

Ева еще не совсем оправилась от неудачных родов, и, кроме того, поездка вдвоем обошлась бы вдвое дороже, поэтому они решили, что Ева останется с матерью на улице Фрогнерсгате. Дни пролетят незаметно, и тем сладостней будет встреча.

Но как только Фритьоф сел в поезд, он нашел эту разлуку бессмысленной. В письме, наскоро набросанном карандашом в поезде, он умолял ее приехать к нему. Он все устроит, ей нужно только пойти в контору к Александру и взять там деньги.

Ева заболела от тоски. «Если я не буду участвовать в экспе­диции к Северному полюсу, я умру, я чувствую это»,— писала она. Но ехать за Фритьофом сейчас она не хотела.

Ее семья была рада хоть немного побыть с ней вместе.

«Мама и Биен нянчатся со мной, а Эрнст весь день напевает мелодии, которые я играю, петь-то, ты понимаешь, я не могу»,— писала Ева мужу. Лучше всего было уединиться с матерью и го­ворить о Фритьофе. Только с ней Ева могла быть полностью откровенна. Рассказывая матери о днях помолвки, о прекрасном времени, проведенном после этого вместе, она скрашивала себе разлуку.

Фритьоф тем временем читал лекции в Англии, Шотландии и Ирландии. Повсюду лекции давали полный сбор, вызывали инте­рес слушателей, а газеты посвящали целые полосы организатору Гренландской экспедиции, который теперь собирался в еще более рискованное путешествие. Интерес к экспедиции на Северный по­люс был велик. От предложений денежной помощи и других видов поддержки не было отбоя. Это радовало Нансена, но, как пра­вило, он ничего не принимал.

Доклад об эскимосах вызвал настоящую сенсацию. «Кажется, я сурово говорил о миссионерах и развитии цивилизации,— писал он из Бирмингема.— Но доклад был хорош и хорошо принят».

Он навестил родственников своей невестки — жены Алексан­дра, которые встретили его очень радушно.

«Это очень добрые люди, которые изо всех сил стремятся быть приятными. Но, боже мой, до чего они скучны, по большей части».

Он тосковал по Еве, и поэтому все окружающие люди казались ему несносными.

Но вдруг случилось нечто волнующее. В гостиной этой семьи было много безделушек и фотографий в рамках, расставленных повсюду, как в большинстве английских домов, и посреди всех этих совершенно неинтересных ему портретов он увидел на одном из столиков фотографию. «Я — к ней, и долго стоял и смотрел на нее, у меня чуть не брызнули слезы из глаз. В тот миг я желал, чтобы все эти люди провалились ко всем чертям, тогда я мог бы поцеловать портрет. Ведь это была ты!»

У Фритьофа для мамы было удивительное прозвище. Оно встречается почти во всех его письмах к ней. Он называл ее «Ева-лягушка».

«Дорогая, трогательная моя Ева-лягушка! — пишет он из Бир­мингема.— Не мучай ты себя домашними заботами, о которых я не могу без боли читать. Я ведь теперь так много зарабатываю, а к тому же, когда мы вместе этим займемся, вот увидишь, дело пойдет на лад. Да ну их к чертям, все эти проклятые деньги.

Сказать просто не могу, до чего я рад, что ты опять здорова и Шельдеруп так доволен тобой. Да, ты замечательный человек, это ясно. Ты только не грусти больше, моя лягушечка, и что это ты вздумала терять аппетит, ты ешь побольше и веселись как следует. И пора тебе наконец ехать меня встречать».

А Ева у себя в Христиании «тосковала так, что даже поблед­нела и отощала и стала уродиной», как писала она Фритьофу. Но все-таки не вешала носа. Окрепнув немного, она сразу же на­чала занятия с детьми торговца музыкальными инструментами Вармута.

«У меня тоже денег — куры не клюют,— писала она с гор­достью.— И я чувствую, что действительно могу чему-то на­учить».