Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Ева и Фритьоф)

Концерт Грига прошел с успехом, норвежцы были в восторге, «но сольные номера исполняла одна ужасная дама. Представляю себе, какой был бы успех, если бы пела ты...»

Завтрак в честь Грига, устроенный Нансеном в Клубе Холостя­ков, прошел удачно. Эдвард и Нина Григ были в великолепном настроении. Но за столом случайно оказалось тринадцать чело­век, и хозяйка, у которой остановился Григ, «в общем пре­лестная дама», оказалась настолько суеверной, что ни за что не хотела сесть за стол. Пришлось Нансену пересадить одного из гостей, «молодого очаровательного австралийца», за отдельный столик, и тогда мир и покой были восстановлены. Этот молодой австралиец, Перси Грейнджер, стал впоследствии всемирно извест­ным музыкантом.

«Пока я писал тебе, ко мне пришел шведский камергер Шван, ты его знаешь, он был секретарем у Лагерхеймов. Мы прове­ли с ним два часа в беседе о шведско-норвежских отношениях. Он чрезвычайно дружески настроен к нам! Но для меня все еще странно, что швед сам ищет со мнойвстречи!»

Э.Григ вместе сдругими норвежцами, вернувшимися из Англии в Норвегию, рассказывал Еве, как любезен был Нансен, как помо­гал им, какое исключительное положение занимает он в Англии. Фрекен Хельга Бергер, первая женщина-стипендиат за границей после 1905 года, рассказывала мне, как помогал ей отец. Бергер знакомилась с постановкой школьного образования в Париже и в Лондоне. В Париже она бесконечно долго и напрасно прождала оформления различных документов. Приехав в Лондон в июне 1906 года, она попросила у Нансена рекомендательное письмо к английским школьным властям. С большим нетерпением ожи­дала она встречи с отцом.

«Никогда не забуду, какое впечатление произвел он на меня,— говорила мне уже восьмидесятилетняя Хельга Бергер.— Вспо­минаю первую встречу в Лондоне. Его серьезное нахмуренное лицо осветилось улыбкой, когда он поздоровался со мной и спросил: «Как дела дома?» Дома — значит в Норвегии».

Нансен дал ей рекомендательное письмо: «Если оно не помо­жет, приходите еще раз, тогда посмотрим, не удастся ли мне по­действовать на них».

Программа торжественной коронации в Тронхейме была уже составлена, но отец писал маме, что хочет уклониться от участия в празднестве. Зачем ездить взад и вперед? В тот день, когда пришло письмо, мама была приглашена в гости, и вот она храбро поспорила с Гренволдом, один из ее друзей, на две бутылки шам­панского, что отец не поедет в Тронхейм. Гренволд же никак не мог представить себе, как можно добровольно лишить себя такой возможности.

На следующий день я узнала о пари и так же, как и мама, с нетерпением стала ждать результата.

Наверное, отец ничего не мог поделать, и вот он пишет:

«Лондон, 27 мая 1906 Жаль, конечно, что ты проиграешь Гренволду две бутылки шампанско­го. Я был настроен не ехать, мне надоели все эти торжества. Но я повременил сообщать королю и Лёвланду об отказе, ведь довольно нелепо утверждать в мае, что устанешь в июне...

И вот вчера ко мне приходит посыльный от короля с приглашением от его имени и от имени принца Уэльского поехать на королев­ской яхте в Тронхейм. От этого приглашения отказаться я не мог, и вот приходится ехать.

Мне бы хотелось узнать, что решила ты. Приедешь ли ты туда? Я знаю, что для тебя все такие приемы тяжкая обязанность, но мне бы хотелось быть там с тобой. Программы я еще не знаю, но, может быть, все это не будет для тебя слишком обременительно. Я полностью предоставляю тебе свободу выбора! Делай, как хочешь. Если решишь не ехать, пойму правильно, захочешь приехать, знай — буду рад».

Мама отметила, что в уговорах отца нет «настоящего пыла», и мы так часто об этом говорили, что даже я как будто бы поняла, что она имела в виду. Во всяком случае, я поняла, что ни празд­нества, ни наряды, о которых писал отец, ее не интересовали. Да и народу там будет столько, что она с отцом и не поговорит толком. Мне было жаль, что она не поехала, ведь отец угова­ривал!

Еву терзали сомнения. Уж не болен ли Фритьоф? Она никак не могла понять причины усталости, охватившей его. Конечно, для него было тяжело сидеть без толку в Лондоне и ожидать на­стоящего дела — он так не любил зря терять время.

«Странная жизнь,— писал он.— Я чувствую себя статистом и автоматом. Эти придворные балы. Они до того бессмысленны, что это даже интересно. Часами мужчины и женщины проходят перед троном, отвешивая глубокие поклоны двум куклам, а все осталь­ные стоят и с важным видом взирают на это. Дамы, проходя перед ними, до того волнуются, что дрожат всем телом и тянут за собой шлейф в 12 футов, который не так-то легко тащить».

«Как было бы хорошо, если бы ты был со мной и был бы только профессором, а все посольские дела были бы дурным сном»,— отвечала ему Ева.

Но дурным сном были не только посольские дела. С затянув­шейся неизвестностью пора было покончить. И вот однажды ве­чером она напрямик высказала все это в письме:

«Не сердись на то, что я сейчас пишу, но дело в том, что меня это давно мучает, и я часто порывалась заговорить с тобой об этом, но в последний момент всегда удерживалась. Не полюбил ли ты другую?

Мне ведь не раз уже казалось, что ты, конечно же, и любишь меня и жалеешь, но не можешь устоять перед той, другой.

А сегодня я пишу потому, что услыхала, что она, мол, безответно любит тебя. Если так, то в этом виноват ты сам. И в будущем тебе следует щадить чувства других людей. А если любишь только меня, то не мучай меня больше. Ну вот, я и сказала все, и не вздумай оби­жаться. Не могла я больше молчать об этом, особенно теперь, когда услыхала в городе эту сплетню. Я так разволновалась и опечали­лась!»

Не успев отправить письмо, она тут же об этом пожалела. На следующий день пишет новое.

«Вчера написала тебе такое неприятное письмо — ты уж, пожалуйста, выброси его из головы, а лучше всего не отвечай на него вовсе. Если ты ответишь мне, что все это правда, я просто не перенесу. Лучше не­известность — светлые мечты и беззаботность».

Фритьоф не замедлил ответить. Он почувствовал такое облег­чение от того, что наконец-то можно говорить откровенно. Он жаж­дал открыться. Да, он слишком запутался в отношениях с одной красивой дамой. Дама восприняла все слишком серьезно и теперь грозилась покончить с собой. Фритьоф ей поверил. Уже почти год он находится в совершенном смятении. Но теперь, когда все выяснилось, у них с Евой все станет по-прежнему. Она-то, конеч­но, все поймет. И он пишет в своем сбивчивом письме:

«Если бы только ты заговорила со мной об этом раньше, то избавила бы меня от долгих мучений. Я так часто хотел поделиться с тобой, но мне казалось, что я должен разобраться один и не причинять тебе ненужных огорчений.