Алла Марченко - Лермонтов

Лопухины «изгнанника», конечно же, не забыли, просто им в ту зиму было не до дорогого Мишеля . Алексис поглощен новой любовью, Мария Александровна занята приготовлениями к неминуемой его свадьбе, а пуще всего обеспокоена трудной беременностью и предстоящими родами Варвары.

При прощании Лопухины все-таки опомнились, обещались писать и с Лермонтова слово взяли – непременно, непременно, старый друг лучше новых двух.

В Петербурге сплин поутих. Лермонтов, которому донесли, как высоко оценил Жуковский «Смерть Поэта», сделал мэтру визит. С доведенной до совершенства «Тамбовской казначейшей» заявился. И руки наконец-то дошли, и провинцией, пока добирался до Москвы, надышался вдосталь, да и ехал с тем же чувством, что и два года назад:

Жуковский восхитился и кинулся к Вяземскому. К Плетневу отправились вместе, решив, что такую вещь следует, как и «Бородино», публиковать в «Современнике». Сказать об этом Краевскому Лермонтов долго не решался, но Андрей Александрович, узнав об «измене», не обиделся, все его мысли заняты проектом своего, нового литературного журнала; поделившись великим планом с Михаилом Юрьевичем, попросил не болтать, дабы не сглазить.

Словом, жаловаться на гонения судьбы было грех, одно плохо: дом полон гостей и бабушка, исстрадавшись в разлуке, глаз не сводит. На Кавказе он от этого отвык… Хотел было уже 1 февраля двинуться в Новгород – не пустила. Еле-еле к середине месяца вырвался. В полк тем не менее явился лишь 26-го: значит, где-то опять задержался, и на целых десять дней. Где? Утверждать не берусь, но предполагаю, что в Спасской Полести. Спасская Полесть для гродненских гусар была чем-то вроде курорта, этаким северным Пятигорском. Там, «на шестой станции от Петербурга по Московскому шоссе», любекский уроженец Карл Иванович Грау содержал «очень хорошую гостиницу».

Десять дней в хорошем номере хорошей гостиницы, да еще ежели сюда по вечерам наезжают гурьбой будущие сослуживцы, каковым добрейший Карл Иванович отпускает в долг – и номера, и шампанское, – это ли не улыбка судьбы? К тому же гродненцы в массе своей люди небогатые, поэтому-то и кутежи в превосходном почтовом заведении господина Грау обходятся без обычных старогусарских излишеств.

Впрочем, ничуть не походило на «немытую» Россию и то место, где в феврале 1838-го был расквартирован лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Вот как оно выглядело, если сделать поправку на время года: (автор зарисовки – А.И.Арнольди, сводный братец «черноокой Россети», – въехал сюда, на территорию 1-го Округа пахотных солдат аракчеевского поселения, еще в августе 1837-го [37]):

«Многочисленные огоньки в окнах больших каменных домов и черные силуэты огромнейшего манежа, гауптвахты с превысокой каланчой, большого плаца с бульваром, обсаженного липами, на первый раз и впотьмах очень живописно представились моему воображению, и я мнил, что вся моя будущая жизнь будет хоть и провинциальная, а городская. Со светом все мои надежды рушились: я увидел себя в казармах, окруженного казармами, хотя, правду сказать, великолепными, так как на полуверстном квадратном пространстве полк имел все необходимое и даже роскошное для своего существования. Огромный манеж (в длину устанавливались три эскадрона в развернутом фланге) занимал одну сторону плаца и был расположен длинным фасом к р. Волхову на полугоре, на которой к реке были полковые огороды. На противоположном фасе… тянулись пять офицерских флигелей, разделенных между собой садиками за чугунными решетками и двумя отдельными домами по бокам, в которых помещались: в одном нестроевая рота, а в другом – наш полковой «Елисеев» – маркитант Ковровцев».

«Дух Аракчеева, – продолжает Арнольди, – года за два-три перед тем скончавшегося… царил всецело над его созданием и порядок, заведенный при нем, все еще сохранялся. Могу смело сказать, что для пользы службы лучшего места для стоянки полка и сыскать было трудно, и оттого, как мне кажется, служба во всех своих проявлениях нигде так исправно не шла, как в нашем полку, да и вообще в тех полках нашей дивизии, которые были расположены, подобно нам, в таких же казармах, тянувшихся по Волхову до Новгорода».

Вряд ли и Лермонтов был столь же доволен стоянкою нового полка. Корпус, отведенный младшим (холостым) офицерам, не зря прозывался «сумасшедшим домом», условий для комфортабельной творческой работы здесь, разумеется, не было. И тем не менее поэт задержался в поселении пахотных солдат до середины мая, хотя приказ о его переводе в царскосельский Гусарский опубликован в «Русском инвалиде» 9 апреля. Почему? Сначала, думаю, потому, что ждал, когда же наконец появится в «Приложении» к «Инвалиду» давным-давно отосланная Краевскому «Песня…». Но вот и она вышла (30 апреля 1838 года), правда, без подписи автора, но это секрет полишинеля. А Лермонтов, вместо того чтобы тут же сорваться с места и ускакать в столицу, все медлит и медлит. Ну что же теперь-то держит его здесь, в скучном поселении, в новгородской глухомани? Предположительный ответ на сей недоуменный вопрос дают, на мой взгляд, воспоминания того же Арнольди. Писал ли во время проживания в «сумасшедшем доме» Михаил Юрьевич стихи, Арнольди не знает, ежели и писал, то по ночам, а вот живописью занимался, и даже подарил ему две картины маслом: «Черкес» и «Воспоминания о Кавказе». Это-то и подсказывает, чем были так заняты его мысли все эти недели и почему некоторые из лермонтоведов полагают, что и «Демон» и «Мцыри» скорее всего созданы в первой половине 1838 года. За редким исключением, живописные работы Лермонтова предваряют его литературные произведения. К примеру, прежде чем возникло стихотворение «Валерик», Михаил Юрьевич сделал акварель «Эпизод сражения при Валерике»; до стихотворения «Бородино» была создана картина «Схватка конных егерей с французскими кирасирами»; юнкерским и гусарским поэмам предшествуют шаржированные зарисовки быта столичных гвардейцев: типичные сюжеты, лица, положения. Изобразительный ряд был для него чем-то вроде писательской записной книжки. И свинцом карандаша, и беглой, быстрой (а-ля прима) кистью Михаил Юрьевич изучал натуру, испытывая собранный материал на глубину и выразительность. Вот и сделанные им в марте-апреле 1838 года живописные работы «Черкес» и «Воспоминания о Кавказе» фиксируют и общность замысла диптиха (по сути, «Демон» и «Мцыри» почти классический диптих), и разницу (разность) его последних кавказских поэм. В «Демоне» собраны в панораму самые разные «воспоминания о Кавказе»: тут и быт, и нравы, и природа, и обычаи – от свадебных до похоронных, словом, чуть ли не энциклопедия грузинской жизни. Недаром к старому названию «Демон» Лермонтов после ссылки прибавил подзаголовок, уточняющий авторское намерение: «Восточная повесть» (повесть, а не поэма), тогда как в «Мцыри», как и на холсте «Черкес», основное – характер и лицо. Одинокий в жизни, воспитанный в православном монастыре, пленный горец одинок и в поэме.