Алла Марченко - Лермонтов

Племянница царевича Александра, которого заговорщики планировали посадить на грузинский трон, красавица Тамар сыграла роковую роль в судьбе многих молодых грузин, увлекавшихся ею «до самозабвения»: они вступали в тайное общество и произносили пламенные антирусские речи не по убеждению ума, а для того только, чтобы произвести хоть какое-то впечатление на прекрасную и недоступную царевну, за что и расплатились пожизненной разлукой с родными и родиной, и это в лучшем случае…

Разговоры о роковой красавице-грузинке Лермонтов, кстати, мог слышать и в Тарханах, в пору своего первого офицерского отпуска: за участие в антирусском движении княжну выслали в соседний с Пензой Симбирск. Комментаторы, пытаясь отыскать прототип «прекрасной, как ангел небесный», и коварной, «как демон», грузинской Клеопатры из пленительной баллады Лермонтова «Тамара», переворошили множество исторических хроник, пока не обнаружили где-то в XVII веке подходящую имеретинскую царицу Тамару, якобы сочетавшую в себе редкую красоту с вероломством. Но вряд ли однополчане Лермонтова по Нижегородскому полку, «природные грузины», получившие образование в военных заведениях Петербурга, так хорошо знали отечественную историю; зато история царевны Тамар, «всесильные» чары которой испытали на себе, была у всех на памяти, равно как и возникший в разгоряченных головах дерзкий план: заградить Дарьяльское ущелье и действовать против русских не массами, а шайкой и, следовательно, не щадить и не пропускать во внутренние районы страны никого – кто бы ни двигался по Военно-Грузинской дороге: ни пастуха, ни купца, ни воина. И вот что интересно: по делу о заговоре 1832 года проходило около ста человек «прикосновенных»; ту же цифру называет и Лермонтов, описывая страшный ночной пир в Дарьяльском сторожевом замке:

Балладу про коварную сирену Дарьяльского ущелья Лермонтов напишет позднее, в мае 1841 года. А в 1838 и 1839 годах, «отделавшись стихами» от возмущавших его много лет образов Демона и Мцыри, он, кажется, впервые в жизни почувствовал, что устал…

Полтора месяца пребывания в «нетях», даже при наличии справки о болезни (к отчисленным полковые медики снисходительны), срок крайний. Не задерживаясь в Петербурге, к 15 мая, то есть к сроку выезда двора в пригородные дворцы, Лермонтов появляется в Царском Селе и сразу же попадает в круговорот царской службы. Но Царское Село это Царское Село – вслед за императорским семейством, дождавшись прочного тепла, сюда перемещается добрая половина литературного Петербурга, и Лермонтов понимает, что с «Песней…», как и в феврале 1837-го со «Смертью Поэта», он угодил «в прицел».

Грамотная Россия открывала свое прошедшее по карамзинской «Истории государства Российского», книге одновременно и ученой, и легкой. И лермонтовский как бы поэтический комментарий к ней попал не только на подготовленную, но благодарно-заинтересованную почву. А месяца через три подоспела и «Казначейша», и тоже будто пасхальное яичко к святому дню. Годовщина скорбного события – смерти Пушкина растревожила затянувшуюся было сердечную рану. Написанная онегинской строфой «сказка» проливала на нее пиитический бальзам. Не один добрейший, нежнейший Жуковский, но и Вяземский-старший, к Лермонтову особых чувств не питавший, нашел, что вещица сия в истинно пушкинском духе, и, если не заглядывать слишком глубоко под поверхность, не так уж и ошибался. В «Казначейше» и впрямь есть стихи, звучащие почти по-пушкински:

Софья Николаевна Карамзина, старшая дочь знаменитого историка, прочитав «Песню про царя Ивана Васильевича…», тут же попросила представить ей автора. В августе Лермонтов впервые переступил порог карамзинской дачи в Царском Селе и сразу же сделался действительным членом «карамзинского кружка», а значит, хорошим знакомым всех его завсегдатаев: у Карамзиных что в Петербурге, что в Царском Селе бывал весь литературный и окололитературный бомонд.

«Надо вам сказать, – писал Михаил Юрьевич М.А.Лопухиной в конце 1838 года, – что я… пустился в большой свет. В течение месяца на меня была мода, меня буквально рвали друг у друга. Это, по крайней мере, откровенно. Все эти люди, которых я поносил в своих стихах, стараются льстить мне. Самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихов и хвастаются ими как триумфом… Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; дамы, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев , да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы…»

Было бы явной натяжкой предполагать, что Михаил Юрьевич тяготится своим новым положением, положением человека, оказавшегося предметом общественного внимания, восхищения, любопытства, зависти, словом, всего, что неизбежно сопутствует успеху. И тем не менее: из испытания славой, как свидетельствует Александр Васильевич Дружинин, друг и сподвижник молодого Льва Толстого, он вышел с честью:

«Когда быстрая и ранняя литературная слава озарила голову кавказского изгнанника, наш поэт принял ее так, как принимают славу писатели, завоевавшие ее десятками трудовых лет и подготовленные к знаменитости. Вспомним, что Байрон, идол юноши Лермонтова, возился со своей известностью как мальчик, обходился со своими сверстниками как турецкий паша, имел сотни литературных ссор и вдобавок еще почти стыдился звания литератора. Ничего подобного не позволил себе Лермонтов даже в ту пору, когда вся грамотная Россия повторяла его имя. Для этого насмешливого и капризного офицера, еще недавно отличавшегося на юнкерских попойках или кавалерийских маневрах… мир искусства был святыней и цитаделью, куда не давалось доступа ничему недостойному. Гордо, стыдливо и благородно совершил он свой краткий путь среди деятелей русской литературы».

Тут все точно, кроме одного требующего уточнения момента: Дружинин смотрит на Лермонтова из года сорокового; к этой поре Михаил Юрьевич уже освоился со своей «знаменитостью»; не то было в 1838-м, когда он только-только начинал привыкать к «публичности». Ну как устоишь, если о тебе говорят, если знакомства с тобой добиваются? Хозяйка красной гостиной, самого престижного литературного салона в Петербурге, Софья Карамзина настолько увлечена Лермонтовым, что Елизавета Алексеевна начинает не на шутку побаиваться, что ее Мишеньку «женят». Поскольку именно здесь, у Карамзиных, Лермонтова произвели в триумфаторы, задержимся чуть подольше в их уютной гостиной. Она называлась красной, потому что была обставлена старой, с выцветшей красной обивкой, однако ж покойной и красивой мягкой мебелью. [38]Особых приемных дней не было, принимали каждый вечер: в будни человек восемь-пятнадцать, по воскресеньям до шестидесяти. Принимали не только литераторов, но и всех желающих: дипломатов, вельмож, светских львов и львиц, если у тех заводились литературные интересы. Чтобы позволить себе столь широкое гостеприимство, Карамзины, люди небогатые, ввели постоянное меню: очень крепкий чай, самые свежие сливки и тоненькие тартинки со сливочным маслом; тартинки тут же, сидя у самовара, изготовляла Софья Николаевна, и все гости, включая вельмож и дипломатов, находили, что нет ничего вкуснее крепкого чая со сливками, если его подают за столом, на который уютно и патриархально падает свет старомодной масляной лампы, тоже, как и мебель, купленной когда-то самим Николаем Михайловичем. У большинства мемуаристов, тех, кто захаживал к Карамзиным, сохранились идиллические воспоминания о литературных чаепитиях в красной гостиной. Но самый высокий тон задала Евдокия Ростопчина: