Алла Марченко - Лермонтов

В этом ряду один Лермонтов не молчит.

Писатель оправдывает свое барственное бездействие тем, что Восток и Юг описаны и воспеты. Лермонтов задумал и уже начал публиковать стихи из цикла Восток: «Ветка Палестины», «Дары Терека», «Три пальмы», а на подходе «Свиданье», «Тамара», «Спор»…

Писатель бросает в камин стихи, которые кажутся ему «воздушным бредом», заранее опасаясь, что их «осмеет свет». Лермонтов только что слегка обезопасил текст «Демона», чтобы представить этот «воздушный бред» на суд императрицы, заинтригованной слухами о «волшебной поэме».

Перечень разниц можно продолжить, но, думаю, и перечисленных достаточно, чтобы представить себе, в какое затруднительное положение попал Лермонтов, когда прочитал то, что написал о нем Виссарион Белинский – первое критическое перо России. Фаддей Булгарин, узнав, что Краевский выманил из Москвы «зубастого» Виссариона, спросил не без яда – что, на меня этого бульдога натравить хочешь?

Говорить с Краевским на сей счет было бесполезно. Приглашая Белинского в «Отечественные записки», Краевский дал критику слово: никогда и ни при каких обстоятельствах не обсуждать ни достоинство его статей, ни его «идеи». Высказать, пусть и в частной беседе, свои несогласия самому Виссариону Григорьевичу? Может быть, Лермонтов так бы и поступил, если бы дело было только в этих последних публикациях, если бы их отношения (в нашем литературоведении их принято изображать чуть ли не идиллическими) начались не весной 1840 года, когда Краевский привез Белинского в Ордонанс-гауз, а на три года раньше, летом 1837-го, в Пятигорске. Тем летом, как мы помним, Лермонтов чуть не ежедневно забегал к Николаю Сатину, здесь-то и познакомился с его университетским другом Виссарионом, в ту пору весьма популярным в Москве литобозревателем модной «Молвы». Начало ничего конфликтного не предвещало, хотя Лермонтов, конечно же, хорошо помнил, какие мерзости писал Белинский о Пушкине и в «Московском телеграфе», и в «Молве», то есть практически примыкал к тем, о ком в «Смерти Поэта» сказано:

Преувеличиваю? Ничуть. Вот несколько суждений тогдашнего Белинского о Пушкине, выбранных почти наугад. О маленькой поэме «Анжело»: «Самое плохое произведение Пушкина; если б не было под ним его имени, я бы не поверил… стихи не лучше Хераскова» (1834). О «Борисе Годунове»: «последний подвиг поэта», после которого «замерли звуки его гармонической лиры». О Прологе к «Медному всаднику»: «Мы не узнаем Пушкина: он умер…» (1835). О прозе: «Уж не Булгарин ли это?» Об итоговом сборнике 1835 года: «Закат таланта» (1836). И т. д. и т. п.

Со стороны поэта, отправленного под чеченские пули за стихи на смерть Пушкина, было бы простительным напомнить Белинскому о его, мягко говоря, заблуждениях. Лермонтов из деликатности этого себе не позволил, а выяснив, что университетский приятель Сатина родом из Чембара, обрадовался предлогу отвести разговор подальше от скользкого места. Но тут уж Белинский взбрыкнул! Бытовая болтовня с заходом в университетские воспоминания его не возбуждала, и он, увидев на столе у Сатина томик Вольтера, пустился в рассуждения о величии французской классики. Лермонтов слушал-слушал да и фыркнул: вашего Вольтера, появись он нынче в нашем милом Чембаре, и в гувернеры бы не взяли. Белинский, свидетельствует Сатин, выскочил вон как ошпаренный. Николай Михайлович при случае попробовал их примирить, но они лишь обменялись заочными (через Сатина) «комплиментами»: «недоучившийся фанфарон» (Лермонтов о Белинском); «законченный пошляк» (Белинский о Лермонтове).

Долгое время этот инцидент серьезные биографы игнорировали, поскольку ни Белинский, ни Лермонтов никогда о нем не вспоминали. Впрочем, рассказ Сатина не слишком популярен и по сей день, несмотря на то что усилиями пятигорских краеведов в ворохе перлюстрированной корреспонденции лета 1837 года давно уже найдено письмо Сатина Белинскому, достоверность приведенной выше сценки полностью подтверждающее: «Кстати, о резкости… Это главное обвинение против тебя. Твои суждения вообще слишком резки, и вместе с тем им недостает основания. Примеры: Шатобриан – идиот, Ламартин – пошляк… и прочая и прочая… К чему это?.. Односторонность – качество наших московских профессоров – есть твой недостаток, порок. Твоя сторона прекрасна, благородна, но зачем же пренебрегать другими сторонами, зачем бросать на них незаслуженное проклятие?»

Читатель ждет уж рифмы «розы»… И напрасно. Лермонтов, так и не сказав ни слова ни Краевскому, ни Белинскому, с которым на протяжении трехмесячного отпуска не раз пересекался там, где регулярно сходились сотрудники и авторы «Записок», – в рабочем кабинете Краевского, отправился в типографию. В ту самую, где полным ходом печаталось второе издание «Героя…». Первая часть была уже готова, и Лермонтов упросил наборщиков втиснуть между первой и второй частями тот самый текст, который нынче печатается как авторское предисловие, хотя изначально, в истоке, оно было не столько предисловием к «Герою…», сколько опровержением того истолкования романа, какое предложил читающей публике неистовый Виссарион .

Белинский, конечно же, прочитал предисловие еще до выхода второго издания в свет – «Отечественные записки» не могли не откликнуться на такое событие – и, как и следовало ожидать, обиделся на неблагодарного автора. И, судя по всему, обиделся так сильно, что даже на смерть Лермонтова отозвался так, как будто где-то тут, неподалеку, за углом бездомники ненароком пришибли околоточного: «Вот тебе несколько известий. Лермонтов убит наповал на дуэли».

Официально отпуск Лермонтова кончался 12 марта 1841 года, но он не мог уехать, не повидавшись с бабушкой; Арсеньева же из-за ранней распутицы никак не могла добраться до Петербурга. Друзья стали хлопотать об отсрочках и, не остановившись перед первым отказом, взяли разрешение на продление отпуска почти что штурмом. Но вот и бабушка приехала, а Лермонтов все откладывал и откладывал отъезд…

Еще в феврале, объясняя кавказскому приятелю Бибикову «тайну своего отпуска» (бабушка просила о прощении, а дали всего лишь отпуск «для последнего благословения»), Михаил Юрьевич обмолвился загадочной фразой: «Обществом… я был принят очень хорошо, и у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо 9 марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку».

За неимением данных, биографы поэта даже и не пытались объяснить загаданную Лермонтовым загадку, пока В.Мануйлов (в книге «Лермонтов в Петербурге») не осмелился предположить, что «загадочные слова о завязке новой драмы относятся к сближению Лермонтова с графиней Ростопчиной». Но и он не развивает свою гипотезу, и по вполне понятной причине. Ни стихи Евдокии Петровны, посвященные поэту, ни ее позднейшие воспоминания, равно как и свидетельства современников, не дают оснований для столь смелого утверждения, во всяком случае, если изучать имеющиеся в нашем распоряжении материалы по общепринятой методе, то есть читать только слова, не стараясь угадать, что они утаивают, что скрывают под обманчиво спокойной поверхностью.