Алла Марченко - Лермонтов

Постигнув, и очень скоро, и тайну, и таинство воздействия безобразной красоты , начинающий романист сделал еще одно открытие: при заимствовании поразивших воображение лиц и положений, зачатых в иноземной утробе (Бальзак), то есть при пересадке их на иную почву, они захирели, «скукожились». Бури страстей, обуревающих главных героев – горбуна Вадима, его сестру-красавицу Ольгу, ее возлюбленного Палицына-младшего, – и впрямь почти оглушают нас бессвязностью; бессвязности Лермонтов, мечтавший о совершенстве, не заметить не мог, в чем и признался в процитированном «манифесте».

Солидаризуясь с авторской самооценкой, Б.Томашевский объясняет причину неожиданного, в разгар работы, охлаждения Лермонтова к прозаическим опытам необычайно быстрым «вырастанием»: «…Ранние вещи, брошенные Лермонтовым, рисуют картину быстрого роста, быстрой смены литературных тенденций и стилей. Эта быстрота роста, возможно, и была причиной того, что все они брошены незавершенными… В процессе разработки замысла он его перерастал».

И все-таки, думается, случай «Вадима» особый, поскольку фигуры второго плана: Палицын-старший, «лихая солдатка», придурковатый Петруха, затюканный властной мамашей, – сняты, как тогда выражались, с природы и никаких литературных ассоциаций не вызывают. Даже то, что история ссоры старого Палицына с отцом Вадима, другом и напарником по псовой охоте, почти буквально совпадает с аналогичной коллизией в пушкинском «Дубровском», свидетельствует всего лишь о том, что она либо типична, либо авторы, независимо друг от друга, пользовались одним и тем же документальным источником. Да и фабульная основа романа к смене стилистических ориентиров и тенденций прямого отношения не имеет, ибо изначально не литературна, а взята из действительного происшествия, причем из происшествия общеизвестного. В комментариях к «Вадиму» эти происшествия давным-давно перечислены: холерные волнения и даже бунты начала тридцатых годов, рассказы земляков поэта о трагических событиях, имевших место при вторжении на Пензенщину отрядов Пугачева. Не так широко известно, что у Лермонтова, в отличие, скажем, от Пушкина, помимо общих всем , имелись еще и глубоко личные причины для пристального интереса к теме русского бунта, бессмысленного и беспощадного. В пугачевщину была зверски истреблена почти вся семья его крестного Фомы Хотяинцева, а спустя полвека, летом 1830-го, жители матросской слободки, неделю назад вроде бы покладистые и мирные, в ответ на введенные противохолерные карантинные меры растерзали его двоюродного деда. Без беглой ссылки на севастопольскую трагедию не обходится ни одна из биографий М.Ю.Лермонтова. Рассказываю об этом факте и я – в главе, повествующей о лете 1830 года. Однако в связи с «Вадимом» следует задержаться на нем подольше и с особым вниманием вчитаться в выдержку из «Московских ведомостей». Описанные здесь подробности севастопольского возмущения не просто учтены и использованы в романе; они, на мой взгляд, объясняют, почему сцены кровавой расправы написаны так страстно, так живо, как будто автор не сочиняет их по былинам старого времени, а видит собственными глазами. Ведь, получив газету, и сестра растерзанного бунтовщиками лично безвинного человека, и его внучатый племянник уже знают: сверх того, что сообщают «Ведомости», они никогда и ни от кого ничего не узнают, поскольку ни одного свидетеля гибели Николая Столыпина не осталось в живых. Учтем это обстоятельство, не забывая и о том, что все это происходит в доме, хозяин которого, младший брат Николая, умер от разрыва сердца, прочтя известие, может быть, в тех же «Московских ведомостях» о начавшихся арестах лиц, причастных к драме 14 декабря.

«В первых числах июня месяца Севастополь был свидетелем происшествия сколь неожиданного, столь и ужасного. Несмотря на деятельные меры правительства о недопущении на Крымский полуостров чумной заразы… необходимость сношения Севастопольского порта с войсками, за Дунаем находившимися, неприметным образом внесла ее и в Севастополь; но решительные средства, употребляемые местным начальством… не замедлили оказать желаемый успех. В исходе мая город и некоторые предместья оного были уже освобождены от оцепления; в одной только так называемой Корабельной слободе жители оной, состоящие большей частью из отставных матросов и служителей флотских нижних чинов, выдерживали остальной карантинный термин, но и тот в скором времени должен был окончиться.

Сколь ни спасительны вообще карантинные меры, но простой народ обыкновенно не верит существованию чумы, ежели не видит множества жертв оной, и всегда полагает их за одно излишнее и прихотливое угнетение.

За несколько дней до истечения выдерживаемого жителями Корабельной слободки карантинного термина (то есть установленного медиками срока. – А.М. ) внезапно открылась в оной смертность, признанная последствием чумы. По распоряжению Временного Военного Губернатора Генерал-Лейтенанта Столыпина были посланы медики для освидетельствования и погребения тела одной умершей женщины, но прочие женщины к тому их не допустили. Такое же неповиновение было оказано и со стороны других жителей слободки при объявлении им приказания о выводе некоторых семейств в лагерь для совершения очищения их жилищ. Все убеждения начальства в необходимости сей меры остались тщетными, и 3 июня, в 7 часов вечера, при звуке набата, открылось возмущение в одно время и в слободке, и посреди города. Бунтующие требовали решительного освобождения… карательного оцепления и открытия церквей; устремились в середину города и, предавшись остервенению, умертвили Военного Губернатора Столыпина, Карантинного инспектора Коллежского Советника Стулли, Бригадного командира Полковника Воробьева и Комиссара Степанова, разорили домы и разграбили имущество карантинных и полицейских чиновников, спасшихся от смерти единственно бегством в северное укрепление и на суда, и, предаваясь многочисленным неистовствам во все продолжение ночи, успокоились не прежде следующего дня…

При первом известии о сем несчастном происшествии немедленно прибыл в Севастополь настоящий Военный Губернатор оного адмирал Грейг, а вслед за ним и Новороссийский Генерал-Губернатор граф Воронцов… Хотя 4-го числа уже все было спокойно, так что рабочие команды явились по-прежнему к своим должностям, но принятые ими меры, водворив повсеместно совершеннейшую тишину, устранили всякое опасение на счет возобновления подобных беспорядков.