Алла Марченко - Лермонтов

Под сие «грозное крещендо» развеселившиеся мятежники с освещенными кровавым заревом лицами и устраивают зловещее представление: вешают захваченного в плен безымянного помещика и его девочку-дочь.

А вот далее, сразу же за апофеозом возмущения, следует эпизод, решенный совсем в иной гамме: тускло-лунной, причем соединены они необычным для прозы той поры способом – способом контрастного монтажа:

«Теперь оставим пирующую и сонную ватагу казаков и перенесемся в знакомую нам деревеньку, в избу бедной солдатки; дело подходило к рассвету, луна спокойно озаряла соломенные кровли дворов , и все казалось погруженным в глубокий мирный сон; только в избе солдатки светилась тусклая лучина » (выделено мною. – А.М. ).

И это не единичный случай. Почти для каждой сцены и даже мизансцены Лермонтов ищет и находит особый, в каждом эпизоде разный, источник света. Возьмем, к примеру, сцену в бане, куда Юрий Палицын приводит Ольгу в надежде, что здесь ее никто не найдет:

«Неподвижно сидела Ольга… Фонарь стоял у ног ее , и догорающий пламень огарка сквозь зеленые стекла слабо озарял нижние части лица бедной девушки…»

Не нужно, думаю, обладать каким-то особым специфическим зрением, чтобы заметить и оценить как особый прием намеренную ненатуральность освещения. Лицо героини освещено снизу, и при этом через особые стекла, ведь в фонари, какими пользовались люди XVIII века, вставлялись обыкновенные, не зеленые, а прозрачные стекла.

Б.Томашевский в уже упоминавшейся работе о Лермонтове утверждает, что характерной чертой его прозы, начиная с «Вадима», является настойчивое и явно сознательное применение «живописных приемов описания» «с целью добиться в слове живописных эффектов».

По Томашевскому, и эта особенность свидетельствует о сильном и не преодоленном влиянии французской «неистовой словесности» (Жан Жанен, Виктор Гюго и т. д.). Согласиться с этим утверждением трудно, поскольку те же живописные приемы мы, во-первых, наблюдаем и в его ранних кавказских поэмах, даже в «Кавказском пленнике» (1828), когда четырнадцатилетний поэт, как уже упоминалось, «почти ничего не читал», да и главные произведения Жанена и Гюго еще не были опубликованы. А во-вторых и в главных, назвать их «живописными» можно с большой натяжкой. Живопись по самой природе своей статична, а Лермонтов, начавший рисовать раньше, чем писать, работает (в «Вадиме») с движущимися картинами. Его глаз, подобно кинокамере, то приближает нас к рассматриваемому предмету, то отдаляет от него, мастерски чередуя ракурсы и планы. Особенно выразительно в этом отношении самое начало «Вадима», где автор изображает памятный ему по детским впечатлениям расположенный неподалеку от Тархан Нижне-Ломовский монастырь перед самым началом богослужения.

Эпизод первый. Общий план: «День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне…».

Эпизод второй. Средний план: «Монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто это была их главная должность».

Эпизод третий (внутри храма). Крупный план: «Под дымной пеленою ладана трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным».

Эпизод четвертый (внутри храма). Средний план: «Богомольцы теснились вокруг сырых столбов, и глухой торжественный шорох толпы, повторяемый сводами, показывал, что служба еще не началась».

Лермонтов, как можно заметить и по приведенным цитатам, по-разному не только освещает, но и озвучивает каждый из эпизодов. Кровавому пиру в двадцать третьей главе сопутствовали, как мы помним, казачий народный хор и невидимый оркестр. Сложно и тонко озвучено и самое начало романа. Первый эпизод сопровождается колокольным звоном; во втором еле слышан шорох черных одеяний, обметающих пыль с каменных плит; в четвертом тишину ожидания службы нарушает лишь шорох толпы, но так как акустика здесь прекрасная, то даже шорох, производимый проникшими внутрь храма богомольцами, кажется «торжественным».

Ничего подобного в русской (да и не только русской) прозе XIX века мы не встречаем. И все-таки Лермонтов был не первым, кто попытался использовать в словесном искусстве эффект волшебного фонаря (кинематографа до кинематографа). В XVIII столетии волшебным фонарем называли «оптическую машину», изображающую на полотне различные «виды». В начале века следующего проекторное устройство, предтеча фильмоскопа, а значит, и кинопроектора, было усовершенствовано, в результате чего стала возможна публичная демонстрация раскрашенных гравюр и диапозитивов. Оптические зрелища вошли в моду. Стоила оптическая машина дорого. Елизавете Алексеевне такая игрушка была не по средствам, а вот у Державина волшебный фонарь был. Гаврила Романович рассматривал в него «картинные места своих усадьб», разбросанных по многим губерниям, и даже описал увлекательное сие занятие в знаменитом стихотворении «Евгению. Жизнь Званская». Вот только вряд ли Лермонтов обратил на «Жизнь Званскую» внимание. Следов пристального чтения произведений Державина в его поэзии мы не находим. Зато оптические зрелища наверняка видел. В годы его отрочества и первой юности без них не обходилось ни одно московское «гулянье».

В «Вадиме» проявилось и еще одно свойство деятельного лермонтовского ума: он «схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения». [31]На всеобщее недоумение «обывателей», вызванное долгим терпением военных поселенцев и видимой немотивированностью мятежного взрыва, Лермонтов ответил так:

«Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею – и тогда горе побежденным!» и далее:

«В XVIII столетии дворянство, потеряв уже прежнюю неограниченную власть и способы ее поддерживать, не умело переменить поведения».

Короче, уроки, преподанные отпущенному на вакации студенту нравственно-политического отделения Университетом Жизни, были столь серьезны, а его собственные мыслительные усилия, направленные на творческое постижение этих уроков, столь значительны, что императорский университет с его догматической, не имеющей ничего общего с жизнью «наукой» утратил в глазах Лермонтова всякий смысл.

Втом, что его расчет оказался ложным, что ни политика, ни юриспруденция в том виде, в каком ее преподносили господа Маловы, не нужны ему, что отсиживание положенных лекционных часов и зубрежка юридических терминов – пустая трата времени, Лермонтов убедился уже и на первом курсе. Но тогда еще действовала инерция – навыки прилежания, воспитанные Благородным пансионом.