Array Array - Кузница милосердия

Такие обычаи, может быть, меня бы не остановили. Но я уже носил в себе первый кирпич нелюбви к науке, заложенный доктором Томсоном, когда я на третьем курсе учился у него патологической анатомии.

Доктор Томсон слыл извергом; как-то получилось, что мне повезло, меня он не тронул. Но в душу запал.

Он был молод, высокомерен, со злым голливудским лицом.

- Моя фамилия Томсон, - подчеркивал он. - Не Томпсон.

Как будто это что-то объясняло.

Доктор Томсон без передыху сыпал избитыми гадостями: "стервоидные гормоны", "введение - неприличное слово".

Он на дух не переносил практическую медицину и намекал, что близок к важному открытию.

На каждом занятии он возбужденно прищуривался и заводил разговор о лейкоцитах:

- Что это за функция такая - прибежать по сигналу тревоги и превратиться в гной? Примчаться, чтобы погибнуть? Не значит ли это, что они - функциональные импотенты?

И делал паузу, чтобы мы успели оценить глубину его догадки. Мне было наплевать на потенцию лейкоцитов, потому что я уже заранее предвидел, что дело закончится тасканием пробирок. К тому же на войне, как на войне, а палец - он поболит и пройдет, несмотря на половую несостоятельность всякой мелочи.

- Мне вот это интересно, - доктор Томсон все сильнее и сильнее себя взвинчивал. - А вы, если вам это не интересно, можете отправляться в деревню Яблоницы Волосовского района и щупать старушек.

Он угадал наполовину, старушек мне хватило и в Питере.

Нынешняя наука не по мне, не та эпоха.

Если бы мне выдали астролябию с чучелом замученного крокодила, да поселили в кирпичной башенке, то там я, укутанный в мантию звездочета и его же колпак, открыл бы, наверное, планету Хирон, ошибившись по средневековому невежеству в букве.

А без колпака - извините.

Люди делятся на деликатных и не деликатных.

Деликатным жить трудно, остальным - легко.

Помню, был у меня больной, которому, хоть он и больной был, было легко, а мне, здоровому, с ним было плохо. Потому что я ставил ему банки.

Я был студент и подрабатывал медбратом. А эта туша отдыхала ничком, на рыболовецком пузе: румяная, многосочная, с легким бронхитом. Я ставил банки, а туша хакала-крякала: "Эх! Эх!" Потом с удовольствием испортила воздух, сама того не заметив. Вернее, не придав значения. И снова закрякала.

Скольких проблем не стало бы, если б так уметь.

У меня есть приятель, очень робкий и тревожный на людях. В студенческие годы у него тоже случился похожий Урок Мужества - правда, чуть иного рода. В колхозе.

Один студент сгонял на выходные в город и вернулся с банкой ветчины.

Выставил людям, те быстренько сомкнулись в круг, а мой приятель остался за его пределами. И там подскакивал, за магическою чертою, заглядывая через плечо.

Наконец, умирая от неудобства, осведомился у хозяина ветчины, под дружные звуки большой коллективной ротоглотки:

- А можно мне взять один кусочек?

Один едок, сидевший ближе других не сдержался. Его мой приятель уже достал своими аристократическими вывертами.

- Чтоооо?!.... Кусочек?!........ Сожри всё!... и еще пизды ему дай!.....

Оперативная медицинская сводка.

Дежурная новогодняя бригада приехала на синий труп. Мужчина лет тридцати без следов закуски; в комнате пустовато, на полу (как выразился рассказчик) "лужа любви".

Гражданская вдова с диким воем бросается на покойного:

- Юра!!... Юра!....

Мой друг доктор придержал ее за локоть:

- Погоди, ты не очень бросайся: у тебя же заячья губа, разобьешь...

- Это не заячья губа! Это он меня пиздил!...

Сколько я перевел всякой всячины про депрессию и как ее лечить - уму непостижимо.

И вот блиц-сеанс из жизни.

Есть одна воинская часть, под Питером, и прибыло в нее пополнение. Молоко там, не молоко - черт его разберет, что у них; короче, не обсохло еще. Ходят ошалелые, форма мешком болтается. Вчера писали диктанты, а сегодня уже служат.

И вкалывают с ночи до ночи: копают, носят, перетаскивают, складируют.

Через несколько дней на утренней поверке одного недосчитались: нету.

Старшина, или кто там распоряжается, пошел искать.

Завернул в сортир, начал проверять кабинки. Заглядывает в одну и видит: нашелся боец. Сидит, заливается слезами и пилит себе вены.

- Ты чего это? Ты что тут делаешь?

Солдат, всхлипывая:

- Я... я... никому, никому здесь не нужен...

Старшина изумился так, что на минуту лишился речи. Он совершенно искренне поразился и даже обрадованно всплеснул руками:

- Как? Почему? Как это не нужен? Работы сколько! Быстро пошел, быстро бери лопату!...

Немного неприлично, так ведь и жить неприлично, при наших-то обстоятельствах зарождения. Получается, что помирать - гораздо пристойнее.

Приехала скорая помощь к одной бабушке.

Бабушка блатная была, с горздравом обрученная, но в тот момент ей это не особенно помогало. Совсем она стала плохая и, пожалуй что, помирала.

Доктор затеял ее лечить; бригада суетится, бегает. Доктор лечит, а сам по привычке вокруг поглядывает. И замечает, что в бабушкиной квартире больно много разных картин: репродукции, конечно, зато сплошные великие мастера. Однако тематика почему-то все эротическая: обнаженная Маха, Даная, какие-то плодородные совокупительные мотивы, и так далее.

Стали бабушку одевать-раздевать: смотрят - белье. Ну, не бабушкино белье совершенно: модное, розовенькое, узенькое в полоску, кружевное.

Бабушке все лучше и лучше.

"Экая ты бабушка", - думает доктор.

Ежели прозвучал горздрав, то и больницу дали хорошую, современную. Привезли, бабушка оживает, везут ее в реанимацию, завозят. И видит доктор, что бабушка усиленно косит глазом на соседнюю койку, просто не отрывается. А там лежит синий, в пятнах, человек, уже не вполне в реанимации и даже не в нашем мире, где-то на перепутье. Очевиднейший посиневший бомж. И ожесточенно дрочит.

- Ну, бабушка, ты правильно попала, - гадко просиял доктор.

Привез один знающий доктор в больницу инфаркт.

Вернее, он понимал, что инфаркта нет, но в приемном покое были уверены в обратном.

- Нет-нет! - закричали два приемных доктора. - Везите в реанимацию. В шестнадцатый павильон.

- На ВДНХ, что ли? - мрачно обронил доктор.

- Нет, в наш шестнадцатый павильон.

- Тогда давайте проводника, я сам не найду.

Жалко, но все-таки пожертвовали пьяного санитара.

Доехали, а в шестнадцатом павильоне - четыре ступеньки вверх. Доктор растерялся: не самому же заносить носилки, никак! А больше никто не понесет.

- Сам дойдешь четыре ступеньки? - спрашивает у больного без инфаркта.

- Дойду, - трубит больной без инфаркта.