Екатерина Вильмонт - Дети галактики или Чепуха на постном масле

– Наталия Семеновна, – начал он, – вы вот подали документы в Скандинавию…

– Да, и что ? – насторожилась мама.

– Да вот есть сомнения…

– В чем это?

– Вот вы ездили в Италию… Есть мнение, что вы там вели себя не по-товарищески…

Мама ожидала любых упреков, кроме этого.

– И в чем это выражалось?

– Вам лучше знать… – загадочно заметил Виктор Николаевич.

Мама раздраженно пожала плечами.

– Язык у вас уж больно острый, – решил внести некоторую ясность Ильин.

–А, – сообразила мама, – кажется я понимаю в чем дело… Знаете, Виктор Николаевич, я просто убеждена, что вы тоже не смолчали бы, если б вам довелось услышать подобный разговор. Нас привели в Собор святого Петра, причем служба была невероятно торжественная, в это время как раз происходил Вселенский Собор, и один ленинградский писатель, уловив в латинской речи слово «спиритус», толкнул меня локтем в бок и довольно громко сказал, потирая руки: «Об водочке заговорили!». А рядом стояли польские монахи, прекрасно понимавшие по-русски. Я чуть со стыда не сгорела. Ну и объяснила этому идиоту, кто он такой… – Да-а… – впечатлялся Ильин. – Понимаю вас.

И маму выпустили в Скандинавию. Об этой поездке мама тоже рассказывала немало интересного. Она жила в одной комнате с Лидией Борисовной Либединской, которую назначили старшей группы. Они с мамой вполне нормально сосуществовали. И вот в каком-то шведском городе, кажется Гетеборге, у мамы разболелась нога, и она решила не ходить в музей живописи, а просто немножко полежать. Лежит она себе и вдруг в номер вбегает Лидия Борисовна, красная как помидор и просто задыхается.

– Что с вами? – испугалась мама.

– Тата, это какой-то кошмар! Смотрите! – Лидия Борисовна вытащила из сумки записную книжку, раскрыла ее и сунула под нос маме.

Там между страниц лежало что-то твердое и пестрое.

– Что это такое? – не поняла мама.

– Тата, вы не поверите, но это… мазок!

– Какой мазок?

– Мазок с картины импрессиониста! Это писатель Н. так изумился при виде картин, что подошел и отломил мазок на память… Я от ужаса налетела на него, отняла и спрятала, чтобы никто не заметил, а то этот болван еще вздумал бы хвастаться. Тата, откуда такие берутся? Впрочем, мы-то с вами знаем откуда.

В той поездке мама опять вела себя «не по-товарищески». В то время только вошли в моду мохеровые шарфы. И мама купила себе такой шарф – светло серый, с нашитыми на нем двумя карманами. Шарф с карманами стоил чуть-чуть дороже. Пис.дамы были возмущены. «Зачем вы это сделали?». «Затем, что я курильщица и в карман удобно класть сигареты». Но это бы еще с полбеды. В Хельсинки мама купила японский бумажный цветок. То есть это не цветок, а плотно и сложно спрессованная бумага, которую надо бросить в воду и цветок распускается. Мама помнила эти цветы с детства и хотела, чтобы ее уже двадцатилетняя дочь хоть одним глазком взглянула на такую прелесть. Пис.дамы никак не могли понять ее.

– Зачем вы это купили?

– Хочу показать дочке.

– А что вы потом будете с этим делать?

– Полюбуемся и выбросим! Разве это по-товарищески?

В 1975 году мама получила приглашение прочитать лекцию в Гейдельбергском университете об искусстве перевода.

Как выяснилось, это было не первое приглашение, но предыдущие просто не доходили, ибо их посылали на Союз писателей, где они благополучно оседали. Но тут в Москву приехал один из преподавателей этого университета и передал приглашение маме в руки. Она немедленно позвонила в Иностранную комиссию Союза писателей, где ей стали вешать лапшу на уши относительно квот, которые, очевидно, на простых смертных, по их мнению, не распространялись…

И тогда мама пошла к Ильину, предварительно сделав перевод приглашения. Рассказала о разговоре в Иностранной комиссии. Ильин видимо был уверен, что эта пожилая дама точно не сбежит на Запад.

– Наталия Семеновна, кто оплачивает дорогу?

– Приглашающая сторона.

Ильин одобрительно кивнул, подчеркнул красным карандашом фразу о том, что все расходы берет на себя университет и заверил маму, что она поедет, скорее всего, поедет.

Документы были запущены, и осталось только ждать. Накануне дня предполагаемого отъезда ответа еще не было. В день отъезда с утра еще никто ничего не знал. К двум часам мы втроем поехали в Инокомиссию. Ни ответа, ни привета. Надо сказать, что мама сохраняла хотя бы видимость спокойствия. Но что было с папой… Я боялась, что его хватит инфаркт. Мы сидели в ресторане Дома литераторов уже в полной уверенности, что поездка не состоится, а между тем лекция стоила немалых трудов и времени. Но кого это волновало? И вот когда мы уже решили плюнуть и уехать домой, в ресторан вбежал запыхавшийся работник инокомиссии с известием, что мама все-таки сегодня уедет! А у нее даже вещи не были собраны из суеверия. Но в результате мы все успели и мама уехала. Но сколько нервов, сколько крови было попорчено…

Через два года мой отец получил почетное звание члена-корреспондента Западногерманской Академии языка и литературы, первым из советских людей. И для вручения диплома его с супругой пригласили в Мюнхен, на выездную сессию Академии. Папа, уже наученный маминым опытом, не стал обращаться в Иностранную комиссию, а сразу обратился в так называемый Большой союз. Там как будто бы поняли, что это «довольно почетно», как пел Высоцкий и обещали оказать содействие. Папа просил не доводить все до последней секунды, он, мол, стар уже – ему было тогда семьдесят шесть лет. Они сдержали слово – выдали документы за два дня, тем более, что дело было перед Майскими праздниками. Но… Во-первых, билеты взяли на день раньше, чем следовало бы и поменять возможности не видели, и вдобавок не выдали ни единого пфеннига, объяснив это тем, что перед праздниками нет возможности получить валюту! А что такого, подумаешь, два старых человека без гроша в кармане приедут в Мюнхен, где даже обратиться не к кому, ведь сессия предстояла выездная… то есть вроде бы все сделали, а с другой стороны продемонстрировали, кто в доме хозяин… Или это просто мелкая пакость какого-нибудь чиновника из Инокомиссии? Все возможно. К счастью, мама не растерялась, мы с ней пошли на Центральный телеграф и оттуда она позвонила профессору Ресслеру, который принимал ее два года назад. Объяснив ситуацию, попросила помочь. Ресслер пообещал, что все будет в порядке. От прошлой поездки у мамы осталось, кажется, три или четыре марки, да еще один наш приятель привез десять марок, оставшихся у него. Итак, с тринадцатью марками в кармане, два более чем пожилых человека сели в поезд, совершенно не зная, будет ли им хотя бы где переночевать. Но едва поезд пересек границу между ГДР и ФРГ, как западногерманский пограничник вручил им телефонограмму, записанную на обратной стороне детского рисунка, в которой говорилось, что на Мюнхенском вокзале их будут встречать и отвезут в гостиницу.