Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Я отвечал ему 5 марта нижеследующее:

«Дорогой друг.

Я никак не могу согласиться с твоим взглядом на вещи. После первой ноты по поводу “Анконы” мы повернули вспять и объяснили во второй ноте, что “по существу согласны с германской точкой зрения” – это была открытая уступка и замаскированное согласие.

Я совершенно не верю, что адвокатские ухищрения способны оглушить американцев, и если бы мы стали отрицать факт этого данного согласия, то нам от этого, конечно, не было бы лучше.

Во-вторых же, – и это важнее всего – вообще нет никакой возможности удержать американцев от войны, раз они ее хотят. Или они идут определенно к войне – и тогда никакие ноты не помогут, или они ищут выхода из опасности войны – и в таком случае они найдут его в нашей ноте.

Вот что я хотел сказать по существу. Выполнить твое требование было технически невозможно. Составить ноту было не так просто: я ее совершенно изменил, затем его величество пожелал познакомиться с нею; он принял мои изменения и санкционировал их; а Пенфильд тем временем торопил меня и даже телеграфировал уже за неделю в Америку, чтобы успокоить своих сограждан; приходилось также примирять и немцев с предпринятым шагом.

Ты знаешь, как я люблю обсуждать с тобой самые важнейшие вопросы, но ultra posse nemo tenetur [18] Ultra posse nemo tenetur ( лат .). – Ограничений больше быть не может. – было физически невозможно еще раз переделать все заново и подготовить согласие его величества на новое решение.

На это я получил 14 марта следующий ответ Тиссы:

«Дорогой друг.

От всей души радуюсь блестящей удаче твоего aide-memoire [Тисса имеет здесь в виду решение, принятое тогда Америкой не порывать с нами сношений], но она все-таки не изменяет моего прежнего мнения, что мы напрасно сознались в том, что мы сделали уступку. В дальнейших стадиях развития нашей политики это признание может иметь серьезные последствия, а между тем было вполне возможно пока этой темы не касаться.

Ты, верно, находишь меня очень упрямым? Я не хотел умолчать об этом и закончить нашу полемику, чтобы ты не считал меня лучше, чем я есмь на самом деле. До свидания.

Тисса согласился на подводную войну с большой неохотой, он терпел ее только на основании vis major [19] Vis major ( лат .) – большая сила. , потому, что мы не могли помешать германскому военному командованию пойти на этот шаг и потому, что, подобно мне, он был убежден в том, что отказ от него не принесет нам ни малейшей выгоды.

Лишь гораздо позднее, уже по окончании войны, я узнал из верного источника, что Германия – очевидно, совершенно не отдавая себе отчета в действительном положении дела – уже во время войны сократила дальнейшую постройку подводных лодок. Лица, компетентные в вопросах морской техники, обращали внимание государственного секретаря Капелли, что если сократить все прочее судостроительство, то можно увеличить постройку подводных лодок впятеро. Капелли на это не согласился, заявив, что и так «никто не знает, что делать со всеми подводными лодками после войны». Как мы уже говорили, Германия имела в то время более ста подводных лодок; если бы в ее распоряжении их было впятеро больше, цель ее может быть была бы достигнута.

Повторяю – эту версию я слышал лишь зимой 1919 года, и доказать верность ее я не могу.

Мало военных мероприятий вызвало так много возмущения, как это потопление неприятельских судов без всякого предупреждения. Но беспристрастный наблюдатель все же должен будет признать, что борьба против женщин и детей была начата не нами, а нашими противниками, начавшими блокаду. Она загубила целые миллионы населения Центральных держав; жертвы ее падали преимущественно и именно на беднейших и слабейших, в большинстве случаев – на женщин и детей.

Правда, что на это можно возразить – что Центральные державы были осажденной крепостью и что в 1870 году немцы тоже брали Париж измором. Но не менее верно и то, что было отмечено в ноте от 5 марта: при сухопутной кампании мирным гражданам, живущим в сфере военных действий, всегда приходится страдать наравне с другими и что нет никакого основания требовать, чтобы морская война подчинялась другим моральным законам. Если в район военных действий входит какой-нибудь город, деревня, то это обстоятельство никогда не мешало артиллерийскому обстрелу, несмотря на опасность его для женщин и детей. В данном же случае мирным жителям воюющих держав было время легко избежать опасности, отказавшись на время от морских путешествий.

После катастрофы, зимой 1919 года мне пришлось обсуждать этот вопрос с несколькими своими старыми друзьями-англичанами. Они стояли на той точке зрения, что не подводная война сама по себе, а жестокое применение ее, противное международному праву, вызвало такое страшное возмущение. По их словам, например, германские подводные лодки постоянно взрывали госпитальные судна, а затем обстреливали из своих орудий спасающихся пассажиров, и так далее. Но этим рассказам можно противопоставить германские описания страшных деталей английской жестокости – например, инцидент с «Барионгом».

В отдельных случаях военные части всех воюющих держав допускали позорные деяния, но я не верю, чтобы германское или английское верховное командование поощряло, а тем более приказывало применять такую жестокость. Расследование международного, но нейтрального суда было бы единственным средством выяснить эти обстоятельства.

От кого бы ни исходили жестокости, подобные вышеописанным, они подлежат строжайшему осуждению, но сама по себе подводная война была морально допустимым средством обороны.

В настоящее время блокада рассматривается как допустимое и необходимое мероприятие, а неограниченная подводная война – как преступление против международного права. Такое рассуждение подсказывается силой, а не правом. История рано или поздно посмотрит на это иначе.