Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

До сих пор нельзя с точностью установить, когда Германия убедилась в том, что беспощадная подводная война не приносит желанных результатов и является ужасной ошибкой. Германское военное командование постоянно проявляло громадный оптимизм не только в официальных своих выступлениях, но и в совещаниях с дружественными кабинетами. Когда в апреле 1918 года я подал в отставку, Берлин все еще стоял на той же точке зрения, что в этой морской войне Англия потерпит поражение. В одном из своих сообщений от 14 декабря 1917 года Гогенлоэ писал, что в германских компетентных кругах царит полный оптимизм.

Правда, я отметил некоторые признаки начинающегося прояснения и в германских умах, и сам Людендорф ответил мне на мои упреки – что «на войне все опасно» и до операции никак нельзя установить ее возможных последствий. Он даже согласился с тем, что расчет во времени был неправилен, но вот конечный результат – на этом он настаивал – оправдает его. Но в целом, желая оправдать себя, все ответственные деятели Германии утверждали, что Америка так или иначе все равно выступила бы и что подводная война только дала ей последний толчок. Соответствует ли такое мнение истине, в лучшем случае сомнительно. Этого нельзя ни утверждать, ни отрицать определенно.

За время войны широкие круги общества привыкли рассматривать Гинденбурга и Людендорфа как одно целое. Они представлялись неразрывно между собою связанными. Они вместе поднялись до высшей власти, и лишь падение резко разграничило суждения о них. На всех деловых совещаниях на первый план всегда выступал Людендорф. Он говорил много и всегда тоном чисто прусской повелительности. Речи его обыкновенно действовали замечательно, но сам он быстро успокаивался, а гнев его испарялся так же быстро, как и вспыхивал.

Несмотря на неприятные стороны его характера, у него была своеобразная обаятельность, свойственная сильным натурам, и его беспримерной энергией и работоспособностью я всегда восхищался. Отношения его со мной оставались всегда, даже несмотря на большие разногласия, вполне корректными. Перепечатанное несколькими газетами известие о том, будто Людендорф угрожал мне войной, – чистейшая выдумка. Я, конечно, и сам представляю себе, что в случае отпадения двуединой монархии он предпочел бы бороться со вступившими в Австро-Венгрию войсками Антанты на нашей территории, а не в Германии. Поэтому вторжение германских войск в Тироль, происшедшее позднее, в эпоху Андраши, меня нисколько не удивило.

Несчастье заключалось в том, что выдающийся генерал Людендорф вместе с тем руководил и политикой. Его идея довести Антанту до полного изнеможения, то есть победить так, чтобы совершенно обезоружить ее, была утопией. Ведь ясно, что поставить на колени Англию и Америку вместе со всем миром, вступившим с ними в коалицию, было совершенно невозможно. Людендорфский победный мир был в любом случае исключен. Все, что генерал Людендорф создавал, было загублено Людендорфом – политическим деятелем. Если бы после того, как Людендорф одержал свои необыкновенные военные успехи, удалось бы убедить его заключить мир, требующий некоторых жертв, то он мог бы спасти Германию, а так его политика испортила все плоды его побед. Он преследовал неосуществимые задачи, он требовал от германского народа невозможного, он натягивал тетиву, пока она не лопнула. А за ним и за Гинденбургом – и только за ними – германский народ пошел бы без оглядки. Если бы Людендорф своевременно выступил на защиту компромиссного мира, то германский народ послушался бы его. Правда, позднее Антанта уже со своей стороны не соглашалась ни на какие компромиссы, но об этом в следующей главе.

Гинденбург принадлежит к величайшим людям своего времени. Память о нем не умрет в истории Германии. Он был одинаково поразителен и как военачальник, и как человек. Он был особенно привлекателен своей скромной простотой. Когда мы как-то заговорили о фотографах, осаждавших все берлинские конференции, он заметил: «Дожил я до семидесяти лет, и никто никогда не находил во мне ничего особенного; теперь же они все вдруг открыли, что у меня замечательно интересная голова». Он был гораздо спокойнее и ровнее Людендорфа и гораздо менее чувствителен в своем отношении к vox populi [15] Vox populi ( лат .) – глас народа. . Я вспоминаю, что однажды, когда я уговаривал Людендорфа быть уступчивым в вопросе о мире, он воскликнул взволнованно: «Германский народ не желает компромиссного мира, и я не хочу, чтобы мне вслед бросали камни. Да и династия не переживет компромиссного мира». Теперь династия кончена, камни уже летели, а мир потребовал жертв, гораздо более ужасных, нежели те, которые тогда мог ожидать самый худший пессимист.

Разрыв сношений между Германией и Америкой последовал 3 февраля 1917 года. Посол граф Тарковский оставался в Вашингтоне, но Вильсон его больше не принимал, и он вел дела исключительно через Лансинга; я тогда еще надеялся сохранить эти полуофициальные сношения с Америкой, рассчитывая на то, что в минуту разрыва сношений с Германией Америка учтет их и не объявит нам войны.

Германское правительство, конечно, предпочитало, чтобы мы порвали дипломатические сношения одновременно с ним. 12 февраля меня навестил граф Ведель; его предложение и мой ответ видны из следующей телеграммы, адресованной мною Гогенлоэ.

«Вена, 12 февраля 1917 года.

Довожу до сведения Вашего сиятельства, что по поручению своего правительства граф Ведель высказал мне следующие три пожелания:

1. Чтобы граф Тарковский не отдавал своих верительных грамот прежде, чем выяснятся отношения между Германией и Америкой.

2. Чтобы, напротив, он высказал бы протест против попыток последней восстановить нейтральные государства против Германии.

3. Чтобы, в случае начала войны с Германией, граф Тарновский был отозван.

Первые два пункта мною отклонены, последний же принят».

Так как не в наших силах было помешать Германии начать обостренную подводную войну, то нам оставалось лишь приложить все усилия к сохранению добрых отношений с Америкой, чтобы таким путем иметь возможность и впредь играть роль посредника. Правда, что роль эта длилась только до тех пор, пока между Америкой и Германией имелся только разрыв в дипломатических сношениях, а не война.

В основе моего ответа на американский запрос о точном определении положения, занятого нами 5 марта 1917 года, была заключена мысль удержать Америку от разрыва дипломатических сношений с нами, а с другой стороны – по возможности замаскировать разногласие, в действительности существующее между нами и Германией. Он имел успех и значение, поскольку нам удалось временно сохранить дипломатические сношения с Америкой. Они были прерваны лишь 9 апреля 1917 года.