Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Раз эти два вышеуказанных момента будут установлены и обеспечены, то вместе с ними отпадут все основания для территориальных гарантий. В этом заключается третий принцип нового международного правового базиса. Аналогичная мысль лежит в основе прекрасной и возвышенной ноты, обращенной его святейшеством папой ко всему миру. Мы не вели войну ради завоеваний, и мы чужды всякому насилию. Раз всеобщее разоружение, которое мы от всего сердца приветствуем, будет принято нашими сегодняшними врагами, и раз оно будет фактически осуществлено, то никакие территориальные гарантии уже нам не будут больше нужны; в таком случае мы сможем отказаться от расширения Австро-Венгерской монархии, полагая, разумеется, что и неприятель очистит исконную нашу территорию.

Четвертый принцип, необходимый для того, чтобы гарантировать всему миру после переживаемых нами ужасов наступление эры свободного мирного развития, состоит в установлении всеобщей свободы экономической деятельности и в безусловном устранении возможности будущей экономической войны. Необходимо исключить из всех конъюнктур, касающихся будущего, шансы экономической войны. Прежде чем заключить мир, мы должны заручиться полной уверенностью в том, что наши сегодняшние противники отказались от этой мысли.

Таковы, милостивые государи, основные принципы нового порядка вещей, каким я себе его представляю. Они все базируются на всеобщем разоружении. Ведь в ответе на папскую ноту и Германия признала идею всеобщего разоружения – и наши сегодняшние противники также усвоили себе эти принципы, хотя бы отчасти. По большинству пунктов мои воззрения расходятся с понятиями Ллойд-Джорджа, но мы оба согласны в том, что реванша не должно быть».

Отголоски моей речи у Антанты превзошли все самые пессимистические ожидания. Желая отдалить обсуждение собственного разоружения, неприятель счел мои соображения за лицемерие. На них, следовательно, по его мнению, не приходилось останавливаться.

Если бы Антанта тогда ответила мне, что я должен сперва доказать, дать гарантию, что Германия действительно согласна приступить к разоружению, то она дала бы мне возможность оказать, с помощью самих народов, возможно, большее давление на вождей Германии. Между тем, именно поведение Антанты выбило мне оружие из рук: оно вызвало из Берлина другой отголосок: вот доказательство, что Антанта отказывается также и от этой уступки, от нашего разоружения, подобно тому, как она систематически отвергает все, что от нас исходит. Нам остается только один исход – беспощадная война и победа.

И на этот раз сама Антанта снова заставила народы Центральных держав послушно следовать за генералами.

За все время моего министерства я не получал столько писем, как после этой речи: и pro, и contra, – все с одинаковой горячностью. Сыпались и смертные приговоры, особенно из Германии, презрение и насмешки перемешались с искренним сочувствием и одобрением.

Но весной 1917 года движение в пользу мира замерло. Неудача подводной войны вполне определилась. Англия убедилась, что она в состоянии превзойти эту опасность. В германских военных кругах еще говорилось о предстоящих успехах морской кампании, но общий тон речей все же изменился. О поражении Англии по истечении нескольких месяцев не было уже и речи; новая зимняя кампания считалась обеспеченной.

Но немцы все же подчеркивали, что они ошиблись в расчете времени, а отнюдь не в общем значении подводной войны. Поражение Англии все равно неминуемо. Помимо всего, указывали они, подводная война имела то последствие, что Западный фронт продержался; иначе он распался бы.

Осенью военные предзнаменования снова резко изменились. Конец войны на востоке стал очевиден, а возможность перебросить громадные массы войск на запад и наконец-то прорваться там сквозь неприятельский фронт стала лозунгом дня. Итак, новая теория нашла, что хотя подводная война не разрешила вопроса на море, зато она сделала возможным окончательное разрешение его на суше. Париж и Кале будут взяты.

Мы жили среди этих разнообразных фаз военных надежд и ожиданий, точно лодка, кидаемая в бурю. Для того чтобы достигнуть гавани мира, нужна была одна сильная военная волна, которая подхватила бы нас и одним разом приблизила бы нас к берегу – тогда только удалось бы перекинуть на спасительный берег канат взаимного понимания. До тех пор, пока неприятель настаивал на том, что он будет говорить лишь с уничтоженными и разоруженными Центральными державами, все было тщетно.

В успех подводной войны я никогда не верил. В прорыв на Западном фронте я верил, и всю зиму 1917–1918 годов жил надеждой на то, что он сломит непреклонные разрушительные намерения наших врагов.

До тех пор, пока условия мира наших врагов оставались прежними, не только мир был невозможен, но невозможно было даже оказывать серьезного давления на Германию, потому что слова о том, что «Германия борется не столько за свое собственное существование, сколько за сохранение Австро-Венгрии» вполне соответствовали истине. Постановления лондонского соглашения стояли перед нами грозной и страшной стеной. Они снова и снова заставляли нас браться за оружие и гнали нас на фронт.

В то время как я пишу эти строки – в июле 1919 года – Австрии уже давно не существует. Существует лишь маленькая, обнищалая, несчастная страна, называемая немецкой Австрией – страна без армии, без денег, беспомощная, голодная и почти отчаявшаяся. Эта страна слышит условия Сен-Жерменского мира. Она слышит, что должна отказаться от Тироля до Бреннера, что она должна отдать итальянцам горы Андрея Гофера. И, несмотря, на всю ее беспомощность и беззащитность, она кричит в отчаянии и в дикой боли. Из Австрии доносится один только голос, и он говорит, что этот мир невозможен.

Разве могло австрийское правительство принять лондонские постановления в то время, когда наши войска стояли непобежденными и несломленными, продвинувшись далеко в пределы неприятельской земли, когда сильнейшая сухопутная держава в мире была нашим союзником, и крупнейшие генералы, прославившиеся за эту войну, твердо верили в прорыв и в конечную победу?

Обвинять меня за то, что я ни в 1917, ни в 1918 году не пошел на мир, который в 1919 году отвергается всеми немецкими австрийцами, – чистейшее безумие. Но в этом безумии, быть может, кроется система. Она заключается в том, чтобы использовать все средства для дискредитирования «старого режима».

В начале августа 1917 года состоялось сближение между Англией и Германией, но, к сожалению, оно было чрезвычайно кратковременно.

По предложению Англии, одна нейтральная держава затронула в Германии вопрос о Бельгии. Германия ответила, что она готова вступить с Англией в устные и непосредственные переговоры относительно Бельгии. Но по неизвестным мне причинам Германия поручила передать этот вполне дружелюбный ответ не тому государству, которое передавало английское предложение, а доверенному лицу другого нейтрального государства. Тот, очевидно, допустил некоторые нескромности; во Францию проникли слухи об этой новости и она проявила некоторую нервозность. Английское предложение было, очевидно, понято в том смысле, что Англия интересуется бельгийским вопросом в ущерб эльзас-лотарингскому.