Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Я все же высказал мое опасение относительно того, что правители Антанты, очевидно, и не думали прилагать к нам, ни по территориальному, ни по другим вопросам, одинаковой мерки с собой – а без этой оговорки я, разумеется, считал, что лишен возможности подвинуть идею мира. Но попытка все же стоила связанных с нею трудов.

Вопрос о Центральных державах, или, иными словами, вопрос о безмерном возвеличении Германии, наводившем панику на Антанту, обсуждался долго и часто. В Париже и Лондоне, очевидно, предпочитали эмансипировать двуединую монархию от Германии и поэтому смотрели с подозрением на всякие попытки более тесного сближения Вены и Берлина между собой. Мы отвечали, что эта точка зрения Антанты для нас не нова, но что изувечение двуединой монархии, предрешенное постановлениями лондонского договора, заставляет нас прибегать к ориентировке, неприятной Антанте. Ведь помимо чувства чести и долга, связывающего нас с союзником, нами конечно же руководит и сознание, что сейчас Германия борется за нас еще в большей мере, чем за себя. Ведь мы знали, что если бы Германия тогда же заключила бы мир, она потеряла бы Эльзас-Лотарингию и свое военное превосходство на суше, тогда как нам пришлось бы платить итальянцам, сербам и румынам за оказанные ими Антанте услуги исконной территорией Австро-Венгрии.

Я слышал с разных сторон, что многие деятели Антанты вполне понимали такую точку зрения. Но что же могла сделать Антанта? Италия выступила только на основании обещаний, данных ей в Лондоне; Румыния была также серьезно обнадежена, а Босния и Герцеговина должны были послужить компенсацией «героической Сербии». Постановления Лондонской конференции осуждаются многими голосами французов и англичан, но договор есть договор, и ни Лондон, ни Париж не могут покинуть своих союзников. К тому же в кругах Антанты находили, что новообразованные государства, как сербское, так и польское, а в конце концов, может быть, и Румыния, найдут подходящую формулу объединения с Австро-Венгрией. Что же касается до деталей этих отношений, то они пока еще не выяснены.

Мы отвечали: от нас требовали, чтобы мы отдали Галицию Польше, Семиградию и Буковину – Румынии, а Боснию и Герцеговину – Сербии; и все это за шаткое обещание тесного сближения этих государств с предоставляемыми нам скудными остатками двуединой монархии. Я указывал на то, что нами руководили не придворные и не династические интересы. Мне бы еще удалось убедить императора пожертвовать Галицией Польше; но уступки Италии! Я как-то спросил государственного деятеля одной из нейтральных стран, отдает ли он себе ясный отчет в значении того факта, что Австрия должна добровольно отказаться от исконных немецких владений – отказаться от Тироля до Бреннера? Я сказал, что буря, поднятая таким миром, снимет с якоря не только того министра, который заключил бы такой договор. Я говорил своему собеседнику, что есть жертвы, которые нельзя наносить живому организму ни при каких условиях. Я бы не отдал немецкого Тироля, даже если бы наше положение было гораздо хуже, чем сейчас.

Я напомнил моему собеседнику известную картину, изображающую сани, преследуемые волками. Пытаясь остановить стаю и спастись от нее, ездок постепенно выбрасывает шубу, одежду – одним словом, все, что он имеет; но своего родного детища он не отдаст и скорее пойдет на верную гибель. Вот что я чувствовал в отношении немецкого Тироля. Мы не находимся в положении того человека в санях, так как мы, слава богу, снабжены оружием для защиты от волков; но даже если мы дойдем и до крайности, мы не примем мира, требующего от нас Боцена и Мерана.

Мой собеседник не остался глух к этим аргументам, но заявил, что в таком случае он не предвидит конца войны. Англия готова продолжать войну хотя бы еще десять лет, и в конечном счете она, наверное, разгромит Германию – то есть не народ, против которого у нее нет вражды (этот фальшивый аргумент приводился постоянно), а германский милитаризм. Сама Англия находилась в то время в стесненных обстоятельствах. В Лондоне царило убеждение, что если современная Германия не будет уничтожена за эту войну, то она выйдет из нее окрепшей и будет продолжать вооружаться; в таком случае еще через несколько лет у нее вместо ста подводных лодок будет тысяча, и тогда Англия погибнет. Итак, англичане борются за свое собственное существование, а воля англичан непреклонна. Англия знает, что задача, поставленная ею себе, тяжела – но она не дрогнет. Воспоминание о Наполеоновских войнах вдохновляет ее: «what man has bone man can go agocin» – «что сделали одни, то могут сделать и другие».

Этот вечный страх перед прусским милитаризмом обнаруживался на всех соответственных совещаниях, а за ним постоянно следовало указание на то, что если мы согласимся на общее разоружение, то это уже будет большим преимуществом и серьезным шагом к миру.

Речь относительно необходимости создания «нового порядка вещей» (weltordnung), произнесенная мною в Будапеште 2 октября 1917 года, исходила именно из того соображения, что милитаризм является самым серьезным препятствием к сближению.

Моя аудитория состояла из вождей различных партий. Мне приходилось при этом иметь в виду, что если я буду говорить в слишком миролюбивом тоне, то он вызовет и у нас, и за границей совершенно противоположное настроение. У нас он мог вызвать еще больший упадок сил, за границей он был бы понят, как конец нашей боеспособности – и отодвинул бы от нас еще дальше всякую готовность к миру.

Часть моей речи, касающаяся нового миропорядка, гласила:

«Говорят, великий французский дипломат Талейран сказал, что язык дан для того, чтобы скрывать мысли. Это выражение, может быть, действительно соответствовало дипломатии того века, но для нашего времени трудно представить себе менее подходящую аксиому. Миллионы людей, страдающие на фронте или в тылу безразлично, хотят знать, почему и за что они борются, и они имеют право узнать, почему мир, к которому все стремятся, все еще не наступил.

Будучи назначен министром иностранных дел, я использовал первую представившуюся мне возможность, чтобы открыто заявить: мы хотим избежать всякого насилия, но с другой стороны, мы никакого насилия не потерпим. Мы готовы приступить к мирным переговорам, как только неприятель примет нашу точку зрения компромиссного мира. Мне кажется, что таким образом я ясно определил хотя бы общую схему идеи мира, как ее понимает Австро-Венгерская монархия. Это откровенное заявление осуждалось тогда многими, как у нас, так и у наших врагов – но аргументы этих критиков только утвердили меня в правоте моих воззрений. Я не беру обратно ничего из сказанного – в полной уверенности, что громадное большинство Венгрии и Австрии одобряет мою точку зрения. Имея это в виду, я считаю теперь нужным сказать несколько слов о том, как представляет себе императорское и королевское правительство дальнейшее развитие совершенно разрушенного европейского правопорядка.