Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Антанта считала, что некоторые заявления генерала Людендорфа доказывают: Германия вовсе не стремится к честному компромиссному миру. К тому же и министерство иностранных дел не вполне единодушно с большинством рейхстага. Война, говорили представители Антанты, направлена не против германского народа, а против его милитаризма. С ним же мир невозможен.

Что же касается Австро-Венгрии, то Англия, казалось, была готова заключить с нею сепаратный мир, при условии соблюдения обещаний, данных собственным союзникам. Поэтому нам пришлось бы отдать большие территории Италии, Сербии и Румынии. Но за то мы могли бы рассчитывать на присоединение к нам на каких-нибудь условиях вновь сконструированных государств вроде Польши.

Несмотря на то что подобные сведения не оставляли сомнения в том, что Англия и не думает о сближении с Германией, в основе отрицательного отношения к переговорам о мире все же как будто лежал страх перед германским милитаризмом. У меня создалось впечатление, что если бы дальнейшие события развернулись в благоприятном для нас смысле, то можно было бы рассчитывать на некоторую паритетность и на соглашение в территориальных вопросах, но никоим образом не в этом, «военном». Наоборот – вместе с новыми подтверждениями военного могущества Германии росло также и опасение Антанты, чтобы эта сила не стала непреодолима в будущем, если не будет сломлена сейчас.

Не только история, предшествующая войне и объявлению войны, но и эпопея самой войны была полна серьезными и тягостными недоразумениями. У нас долго вообще не понимали, что собственно имеет Англия в виду под словом «милитаризм». Указывалось на то, что английский флот ревниво охраняет свое господство над морями, что Франция и Россия постоянно бряцают оружием и что Германия, следовательно, ничем не отличается от других государств, так как всякая страна желает обставить свою оборону возможно лучше.

Но под германским милитаризмом Англия понимала не одну только силу германской армии. Она подразумевала под ним соединения понятия о воинственности духа нации, стремящейся к подчинению других народностей, с понятием о лучшей и сильнейшей сухопутной армии в мире. Первое без второго оставалось бы просто идеологическим фактором, но великолепная германская армия была в глазах Англии орудием власти, стремящейся к мировому господству и к завоеваниям. По английскому толкованию, Германия была точным сколком Франции под Бонапартом – с замещением Бонапарта многоголовым существом, под названием «император, кронпринц, Гинденбург, Людендорф». Подобно тому, как Англия в свое время ни за что не соглашалась на мир с Наполеоном, так и теперь она не хотела вступать в переговоры с «юридическим лицом», воплощавшимся для него в понятии завоевательных стремлений и насильственной политики.

Эта идея о значении в те времена германского милитаризма кажется мне совершенно правильной, но император и кронпринц играли очень незначительную роль в развитии этого фактора. Я оспариваю только убеждение, что этот милитаризм был специальностью Германии. Версальский договор показал теперь всему миру, что милитаризм процветает не только на берегах Шпрее.

Старая Германия никак не могла понять, что наряду с завистью – безусловно, морально не оправдываемой, – в неприятельском лагере фактически царили страх и тревога перед планами Германии и что речи о «твердом» мире, о «германском» мире, о «победе и триумфе» подбавляли огонь в эти опасения.

В свое время в Англии и во Франции были течения, стремившиеся к паритетному миру, но выражения, вроде только что отмеченных, наносили серьезный ущерб подобным миролюбивым стремлениям.

К той же плоскости, как и это красноречие, относились, по-моему, и воздушные налеты на Англию, предпринимаемые германскими летчиками с величайшим героизмом, но достигавшие лишь усиления раздражения в Англии и крайнего возбуждения против себя тех групп населения, которые были, в сущности, настроены миролюбиво. Я говорил об этом Людендорфу, когда он был у меня в министерстве летом 1917 года, но мои слова не произвели на него ни малейшего впечатления.

Шаги к миру, предпринятые папой, и наш ответ были достоянием публичности. Мы приняли предложения, исходящие от Святого престола. Больше мне к этому нечего добавлять.

Ранним летом 1917 года злобой дня был вопрос о конференции социалистов в Стокгольме. Я выдал представителям нашей социал-демократии паспорта, и мне пришлось по этому поводу преодолеть немало затруднений. Моя точка зрения по этому поводу видна из следующего письма, адресованного мною Тиссе (без даты):

«Дорогой друг!

Я слышу, что ты не согласен с командировкой социалистов в Стокгольм. Во-первых, это не командировка. Они явились ко мне по собственному почину и просили о пропусках. Я согласился. Были Адлер, Элленбоген и Зейтц; Реннер отдельно. Двое первых – люди толковые, и я ценю их, несмотря на все разделяющие нас разногласия. Двух последних я знаю мало. Но все четверо честно хотят мира, и, в частности, Адлер отнюдь не желает уничтожения империи.

Или они добьются мира – и тогда это, конечно, будет мир “социалистический”, и император заплатит за него из своего кармана. Это, милый друг, я и сам знаю. Но если войну не удастся закончить, то императору придется заплатить гораздо больше – на это ты можешь положиться.

Или же – а это гораздо более вероятно – они нам мира не принесут, а в таком случае мое поведение тем более правильно, потому, что оно должно доказать им, что не “бездарность дипломатов”, а обстоятельства повинны в том, что война не прекращается.

Если бы я отказал им в разрешении выезда, то они и над гробом моим повторяли бы, что “они бы заключили мир, если бы их только выпустили”. Здесь все в негодовании против меня, особенно в верхней палате. К этому надо прибавить распространившееся мнение, будто я купил социал-демократов, пообещав им, в случае если они добьются мира, воспрепятствовать дальнейшему сохранению пошлины на предметы продовольствия. Как ты знаешь, я действительно против этой пошлины, но мой взгляд на этот счет не имеет ничего общего ни со Стокгольмом, ни с социалистами, ни с миром.

Я недавно присутствовал на заседании австрийского совета министров и нанес там смертельный удар этому обложению, но при этом чувствовал себя точно Даниил во рву львином, особенно сильно был разгневан N.N. Кроме Трика, единственным, кто разделял мою точку зрения, был председатель совета министров Клам.

Словом, утверждение, будто “моя любовь к социалистам” отнимает у коронного совета законное право, сердит их еще больше, но, как я уже говорил, это утверждение является плодом чистейшей фантазии.