Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Вскоре после этого из нейтральных государств стали поступать очень секретные сведения о том, что такая-то болгарская партия ведет переговоры с Антантой за спиной и без ведома Радославова. Стоило только нашим союзникам пробудить в себе подозрение в прочности союза, как они, разумеется, поспешили бы пойти навстречу событиям. В Радославове мы были уверены не менее, чем в Талаат-паше; но и в той, и в другой стране работали еще и иные силы.

Это недоверие к нашим проектам, пробудившееся в лагере наших друзей, имело и другое дурное последствие – правда, лишь техническое, но все же довольно серьезное. Многие наши агенты и посредники работали отлично, но по самой природе их дела, переговоры их шли более медленным темпом, чем те, которые велись непосредственно министрами иностранных дел. В зависимости от хода разговора им постоянно приходилось требовать себе все новые инструкции; они были связаны в своих словах и поэтому вынуждены реагировать в несколько более замедленном темпе, чем тот, который был свойствен ответственным государственным деятелям. Вот почему летом 1917 года у меня возникла мысль самому ехать в Швейцарию, где тогда происходили переговоры. Но мое путешествие не могло остаться в тайне, и чем больше было бы приложено стараний скрыть его, тем больше оно могло вызвать раздражения – особенно ввиду недоверия, к сожалению, пробудившегося в это время.

И не в Берлине. Мне кажется, что я пользовался достаточным доверием руководящих берлинских кругов, чтобы избежать подозрения; я всегда мог объяснить государственному канцлеру истинное положение вещей, и этого было бы достаточно. Но дело обстояло иначе в Турции и в Болгарии.

Одна из болгарских партий склонялась к Антанте. Стоило Болгарии вынести впечатление, что наш союз распадается, как она бы не преминула немедленно искать спасения в сепаратном мире. В Константинополе также агитировала партия, дружественная Антанте; Талаат и Энвер были одинаково надежны и сильны. При таких условиях моя поездка в Швейцарию могла бы служить тревожным сигналом для всеобщего «sauve qui peut» [24] «Sauve qui peut!» ( фр .) – «Спасайте свои жизни!» , и, разумеется, малейшая надежда на то, что один из наших балканских союзников способен на сепаратный мир, разбила бы все попытки заключить мир общий.

Миролюбие наших союзников стало заметно убывать уже в течение лета. Это выяснилось из многих признаков, которые взятые в отдельности не имели никакого значения, но в общей сложности были довольно знаменательны. Тогда же подводная война начала терять свой первоначальный грозный характер. Неприятель понял, что она не даст того, чего сначала боялись, и это сознание оживило его надежду на конечный военный успех.

Эти два обстоятельства, вероятно, содействовали тому, что мирный ветер, дувший с запада, теперь совершенно замер. За это время имели место переговоры Арман – Ревертера. Сейчас еще рано говорить об этих переговорах, которые вызвали столько шуму весной 1918 года в связи с письмом императора принцу Сиксту. Одно несомненно, что Ревертера проявил себя в это время, как чрезвычайно корректный и искусный посредник, который действовал в полном согласии с инструкциями, полученными им из министерств иностранных дел. Поскольку наши попытки заключать мир исходили от министерства иностранных дел, они имели в виду безусловно весь Четверной союз.

Но, конечно, не в интересах Антанты было препятствовать нашему отпадению от Германии, и когда в Лондоне и в Париже в неофициальных сферах зародилось впечатление, что мы готовы предоставить Германию ее собственной судьбе, то стремление к общему миру было тем самым саботировано. Ведь Антанте было, конечно, на руку изолировать Германию, которая считалась «главным врагом».

Ход мыслей тех, кто носился с идеей сепаратного мира, был обусловлен двойной роковой ошибкой: во-первых, такой исход не освободил бы нас от лондонских постановлений, а вместе с тем он сгустил бы атмосферу, необходимую для проведения общего мира. В то время, как происходили эти события, я только предполагал, а лишь впоследствии узнал точно, что Италия настаивала на безусловном выполнении всех данных ей обещаний.

Весной 1917 года Рибо и Ллойд-Джордж совещались по этому поводу в Сен-Жан-де-Мориен с итальянским правительством и пытались убедить его отказаться от некоторых требований в случае нашего отпадения от Германии. Но Италия на это не пошла и настаивала на своих формальных правах. Отсюда следует, что, заключив сепаратный мир, нам пришлось бы отдать Италии Триест и Тироль до Бреннера, то есть заплатить совершенно неприемлемую цену. Во-вторых же, такая сепаратистская тактика должна была разбить силы нашего союза, что она в действительности и сделала.

Если из рядов сражающихся хоть один солдат побежит в панике, то он легко увлекает за собою и товарищей; я не сомневаюсь в том, что болгарские сепаратные переговоры стояли в прямой связи с вышеописанными событиями.

Итак, последствием этих благонамеренных, но секретных и дилетантских выступлений, оказалось то, что мы внушили Антанте идею о нашей готовности отколоться от наших союзников. Таким образом, мы заранее поколебали наше положение в борьбе за общий мир, а сами убедились лишь в том, что отпадение от Германии не спасет нас от распада Австро-Венгрии, что сепаратный мир, следовательно, немыслим и что мы наносим смертельный удар по пока еще сплоченному Четверному союзу.

Немного позднее, летом, я получил из Англии сведения о взгляде английского правительства на настоящее положение. Он существенно отличался от оптимистических сообщений конфиденциальных агентов и явно доказывал, что желание мира слабеет. Отношение Англии имело для нас, конечно, первостепенную важность. Именно вступление Англии в войну было причиной опасности положения, в котором мы находились; соглашение с нею, то есть соглашение между Англией и Германией при нашем посредничестве, сразу покончило бы с войной.

Полученные мною тогда сведения гласили, что Англия менее чем когда-либо готова вступать с Германией в переговоры, прежде чем ей будут гарантированы два кардинальных пункта: отдача Эльзас-Лотарингии и уничтожение германского милитаризма.

Первое из этих условий являлось постулатом Франции, и Англия считала себя обязанной поддержать союзника в этом отношении до конца; второе требование рассматривалось как необходимое в интересах будущего мира для всего мира. Англия всегда оценивала военную мощь Германии очень высоко, но поведение германской армии за эту войну превзошло все ожидания. Наряду с успехами на фронте развивался и военный дух Германии. Англия считала, что мирная резолюция рейхстага еще ничего не доказывает – или, во всяком случае, доказывает весьма мало, – потому что рейхстаг отнюдь не является истинным выразителем государственной политики по внешним делам; он парализован неофициальным побочным правительством, генералами, имевшими, по мнению англичан, гораздо больше власти, чем весь рейхстаг.