Ариадна Эфрон - Вторая жизнь Марины Цветаевой. Письма к Анне Саакянц 1961–1975 годов

Насчет «живописаны»: я Вам дала все сведения по этой строке [145]— черновые и беловые варианты (беловой Вы, по-моему, сами видели), с Вас и спрос. Макаровские же и Орловские соображения по этому поводу мало меня интересуют [146]. Только на моей памяти (Вас еще тогда на свете не было) одного из гослитовских редакторов сняли-таки с работы за замену пушкинской «птички божьей» (не знающей ни заботы, ни труда) [147]«птичкой вольной». Дело было в 23-м, фамилия пострадавшего — Калашников (и Пушкин).

Относительно Вашего приезда: разбивайтесь в лепешку, но не откладывайте — вдруг что-то помешает Вам или мне! Надо непременно застать хоть хвостик ранней весны, соловьев, цветение сирени, разнообразие оттенков молодой листвы, пока она не смешалась еще в одну сплошную, общую и ничью, зелень. И меня надо Вам застать, пока я еще несомненно жива, и прогрессирующий идиотизм не завладел мною окончательно.

Увы, после маминой смерти, и более близкой по времени и пространству (когда мама умерла я ведь сама была «по ту сторону») — смерти Бориса Леонидовича я твердо убедилась в том, что и сама непременно умру. Раньше, даже на самом краешке жизни, я не задумывалась о том, что и мои дни сочтены. А теперь знаю, что прожито уже много-много, осталось мало-мало, и надо торопиться. Торопиться же что-то не хочется.

Сейчас цветут вишни, сливы, черемуха. Я уже несколько раз навещала домик маминого детства — и очень хорошо, т. к. «отдыхающие» еще не наехали (домик на территории Дома отдыха) и было пустынно и тихо. Вокруг дома растут четыре высоченных ели, когда-то посаженные дедом в честь четверых его детей [148].

Побывала и на могиле Борисова-Мусатова (он умер в этом же цветаевском доме и похоронен неподалеку) [149]. Там чудная скульптура Матвеева [150]— и какой вид на Оку! [151]

Целую.

Милая Анечка, не надо так буквально принимать мои слова — савана я еще себе не приготовила. И вообще есть мысли, которые лучше держать при себе, потому что разъяснять их трудно, а комментариев они, очевидно, требуют. Я Вам скажу только, что пока близкие — живы, смерть — понятие отвлеченное. Когда она начинает косить вокруг тебя, то ты убеждаешься в реальности того, что всегда знал, но — исподволь. Но, конечно, говорить об этом так же некрасиво, как и «быть знаменитым». Иногда невольно думаешь вслух — как говоришь во сне; что поделаешь! Я все чаще говорю и делаю глупости, увы, наяву.

Тонкие нюансы произношения старо- или новомосковского все равно не спасают «гагаринского» стихотворения [153]: сьрать ли, сърать ли, все равно нехорошо, еще хуже знаменитого Маяковского примера «Мы ветераны, мучат нас раны» [154].

В мае я, вероятно, приеду, на днях, ненадолго, за деньгами в основном.

Никакие «живописаны» я «спасать» не буду, ни совместно, ни приватно. Печатать стихи умерших поэтов надо строго по тексту, без измышлений и предположений — на последние, в крайнем случае, существуют комментарии. Текст Вы видели, могу показать еще раз — и в беловом, и в черновом варианте. Орлову ни черта показывать не буду — Вы редактор, Вы и барахтайтесь; да еще редактор «классики». Учитесь обращаться с текстами как следует с молодых ногтей и не поддаваться инородным влияниям.

Насчет Вашего приезда в Тарусу — конечно, приезжайте, когда Вам удобно, ближе к делу спишемся, чтобы удобно было «обоим сторонам». Дело в том, что может наехать всякий — разный народ, с которым Вам будет не так-то интересно, но будем надеяться, что все образуется. И Таруса к Вашему приезду окажется на месте во всяком случае — во всем своем великолепии. Жаль только, что сирень отцветет — как она хороша!

Пересылаю Вам письмецо Кати [155]относительно «Челюскинцев» и «Роландова рога». Вот тут придется подумать, как быть с текстом; и тот и другой, несомненно, мамины, хотя Катин «из неоткуда». Простите ей описки и опечатки — за 40 лет отсутствия язык забывается, тем более, что все они, тамошние, уже старые, пишут до сих пор «по-старому», с ятями, и стараются писать по-нашему, чтобы дошло… Письмецо мне потом пришлите. Надо будет ответить.

Что за концовка Вашего письма: «надеюсь на скорую встречу — здесь или там»?

Давайте уж лучше здесь!

Целую Вас

Анечка, воистину два слова, т. к. разболелась рука (застудила). Вы знаете, любовь — к человеку, к поэту — одним словом — любовь это такая же тайна и такой же дар Божий, как талант, и что тут можно объяснить. Стихов я тоже не только не люблю — не выношу! и никогда не читаю (стихов «вообще»). Люблю трех-четырех поэтов во всей их совокупности, что ли (поэтов со стихами вместе). — На маму я совсем не похожа, и совсем другой породы (отцовской), и не лучший ее представитель. Но печать свою мать на меня поставила, как в Песне Песней [157]. Она бы очень любила Вас, больше того, именно в Вас она нуждалась. Откуда я знаю? Да дело в том, что (без всякой мистики, я к этому не склонна!) она мне многое в жизни говорит, может быть, больше, чем при жизни. Горько, что Вы с ней не встретились, хорошо, что встретились со мной. Я многое Вам расскажу и доверю.

А. А. приедет завтра, я ей рада. О Вашем приезде спишемся, очень хочется, чтобы была хорошая погода, и Вы увидели Тарусу — колыбель маминого творчества — во всей ее красе. Кроме того, через забор продемонстрирую Вам мамину старшую сестру Валерию [158], старую чертовку, истинную ведьму, стоит посмотреть. Ужасная подлюга.

Спасибо за Тагора, купите еще парочку, если не трудно — пошлю в США за «Челюскинцев». Эти мои переводы так ругали, что я больше и носу не кажу в Восточную редакцию и к последующим изданиям не имею уже отношения. Из-за робости и гордости обнищала и отощала и вообще, кажется, перехожу на пенсию… Ады Александровны. Скоро напишу.

Пока целую.

Милая Анечка, приезжайте, когда Вам удобно, четвертого так четвертого. Конечно, на этом Вы теряете цветение — яблонь, вишен, сирени, но застанете «хвосты» соловьиного пения и, может быть, ландыши. А так — Таруса хороша и в июне, лишь бы не раскапризничалась погода. Спасибо большое за вьетнамцев и за Рембо, оба очень мило изданы, но внутрь лучше не заглядывать. Рембо получился неким «собирательным» французом — Антокольскому более сродни Гюго [159]; потом нельзя же писать «как ад» («красный как ад») и еще много что нельзя. В общем кругом дерьмо. (Мое «большое спасибо» вышло довольно своеобразным!) Очень хорошо, что сходили к тете [160]; это изумительный человек, о котором Вам как-нибудь расскажу и, вероятно, единственный на весь Советский Союз революционер, получивший в течение четверти века пенсию за революционные заслуги в размере… 250 р.! (старыми деньгами). Теперь, к счастью, 600 р. (обратно же старыми). Относительно же прихожей, помню, как папа, приехавший в Москву в 1937 г., пытался хлопотать о жилье, и его высокое начальство посоветовало ему… жить у дочери. «Но дочь сама живет в каком-то алькове!» — воскликнул папа. «Это что, Московская область?» — осведомилось начальство…