Ариадна Эфрон - Вторая жизнь Марины Цветаевой. Письма к Анне Саакянц 1961–1975 годов

4) О перенесении праха: что Ася могла написать нового, когда в Елабуге она была в прошлом году, и сперва ей показалось, что могилу найти нельзя, а теперь кажется, что можно? Но и тогда она говорила, что место погребений 41-го года она нашла точно.

5) О «Страницах». Закулисные неприятности у них продолжаются, было их какое-то собрание у какого-то замминистра (культуры?), который хотел запретить тираж; кажется , опять отстояли. Типография пока отпечатала всего 14 печатных / листов, так что «на сегодняшний день» в наличии только та, первая тысяча (которую можно обнаружить, в частности, по опечатке 1961 вместо 1916 в маминых стихах). Экземпляры рвут друг у друга из рук, на черном рынке они уже стоят 250 старых рублей штука. Никто ведь по сей день не знает, будет ли тираж и останется ли содержание без изменений. Так что Вы свои экземпляры не базарьте… у Вас там на три тысячи!

6) С Инкой спорить ни к чему, она — кремень, да что там кремень — что-то необнаруженное из Менделеевской таблицы, и светит и греет, и не прошибешь. Меня она иной раз слушает — не «слушается», а именно слушает, но делает всегда наоборот. Еще знала такого типа — Бориса Леонидовича (в смысле «слушать и поступать наоборот»). Вообще же Инкин талант именно в ее характере ! А у Бориса Леонидовича был талант + характер… и мы знаем, к чему иной раз это приводило…

А теперь перейдем к нытью от 12 ноября. Письмо писано неблагодарной скотиной рыжей масти, вот и всё, пожалуй, что могла бы сказать по существу оного. Сама была такая, за исключением масти, знаю! Видите ли, Анечка, нет человека, ежедневно довольного каждым своим днем — ни среди тех, кто нянчит детей, ни среди тех, кто их не нянчит, ни среди тех, кто пробавляется романами, ни среди… и т. д. до бесконечности. Каждый живой человек в «вопросах» счастья или задним умом крепок, или надеется на неоторванные листки календаря, и каждый живой человек не совпадает со временем. Все укладывается во французскую формулу — «Si jeunesse savait, si viellesse pouvait…» [346]. И Ваше «поразительно мало видела» и т. д. туда же укладывается… Это Вы-то, живя в Москве в такие годы мало видели? А какого, простите, черта, Вам еще надо? Много видит тот, кто умеет смотреть , Вы как раз умеете… Остальное же — многое — уже в Ваших руках или еще приплывет. Вы сейчас можете много куда ездить — от всего СССР до ближайших заграниц. Уж в Чехию-то можно было бы съездить, или хотя бы с толком посмотреть Прибалтику, которая «ближайшим заграницам» не уступает. Просто встряхнуться — как пес — от кончика носа до кончика хвоста. Этого недостает — но это в Ваших силах!

Все «вообще преданные глаза» — это, так сказать, аксессуары, и всё это не то, до той поры, пока рассудком не решишь, что — то. Но лучше не надо. Любовь бывает одна в каждой жизни, и бывает непременно (и чаще всего не к тому человеку), и всё летит к чертовой матери. Мне очень жаль Вас, но и у Вас также будет. И потом опять — с трудом вернетесь к жизни, ибо это — не жизнь.

Да, милый мой, трудно в одной комнате втроем, я это знаю. А — одной в той же комнате? Надо все время брать себя за волосы и чуть-чуть приподнимать над сегодняшним днем, чтобы сердцем понимать, как же он мил и неповторимо хорош, и осужден на исчезновение — именно он, этот будничный, похожий на другие и вместе с тем всегда особенный — день. Быть очень ему благодарной и за любовь, и за товарищество, и за работу, и за отдых, и за папу с мамой, и за русопятого соредактора, и за то, что на много столетий вперед петитом набранная фамилия рыжего стоит на книжечке Цветаевой — первого посмертного шага в родную литературу. Много, много за что можно благодарить каждый день.

Я этому научилась не сразу — и столько упустила, пропустила — жаль! Наверное — и сейчас упускаю — старею; но всё же…

Был день, когда в мою жизнь заглянул некий человек с пестрыми волосами и ресницами, некий зверек — овцезмей — у меня отмечен белым камешком. Тоже был день как день — и ничего особенного…

Спать пора — и давно. Шушка спит на самом теплом месте, на печке. Тетка Валерия сегодня спит в Москве — отбыла нынче с тридцатью баулами и одним супругом [347]. Спокойной ночи и Вам!

Целую.

И одну на «жжа!».

Вот что, милый друг, там, где надо бы конвоировать Розу, Вы изволите прохлаждаться с «соредактором», заменяя полезное приятным. Нехорошо; Розу без намордника нельзя пускать.

Почему «они» горят желанием связаться с ЦГАЛИ? Потому что мечтают уже третий год как-нибудь, где-нибудь блеснуть, и не знают, как это делается. Каждый «казенный дом» приводит их в радостный трепет, ибо они еще не научились разбираться в их, так сказать, гамме. Цветаеву они собирают с несколько бо́льшим чувством, чем иные этикетки, но собрание составлено только по принципу «нечист на руку» (Володя), а не по любви к собираемому… 99 % — краденое из архивов «Воли России» и др.

Передайте, пожалуйста, алчущим, что на днях будет тираж «Страниц» — разрешили со скрипом 30 тысяч вместо 75, и альманах будет в продаже в Москве — на днях, обратно же. А мне действительно очень муторно добывать через Оттенов, через Калугу, таскаться через весь город по гололеду, отправлять почтой. Много времени уходит, а трачу его лишь на очень немногих избранных! Три Пастернака — Гималаи мечтаний. Джомолунгма (??).

Перестаньте шипеть и сплетничать на Инку. И что Вам дался Волконский, потомок Ломоносова (см. Огонек. № 47)?! [351]Волконский — тоже музыка.