Владимир Лазарис - Три женщины

Доверие к Мане росло. А она писала Зубатову:

«В Гродно рабочие в типографии Лапина задумали устроить стачку. Я убеждаю их идти законным путем, тогда никто не будет арестован. Они решили послушать меня (…) Если бы вы как-нибудь могли повлиять, чтобы их не тронули, право, вы бы фактически им показали, что не звери вы все, не лютые им враги». Зубатов незамедлительно обратился в Департамент полиции.

Из департамента столь же незамедлительно ушло распоряжение в Гродно не арестовывать рабочих. Зубатов послал в Петербург благодарственную телеграмму за оказанное ему доверие.

Полицейская политика, которой поощряли тех, кто помогал Мане, и арестовывали тех, кто ей мешал, постепенно привела к значительному росту популярности ЕНРП, а благодаря денежным фондам охранки у ЕНРП было гораздо больше возможностей, чем у БУНДа. Чайные, рабочие столовые, рабочие клубы, общество кредита — все эти приманки привлекали к ЕНРП, и к началу 1902 года она по численности превзошла в Минске БУНД. Более того, однажды семьсот бундовцев сразу перешли в ЕНРП. К тому же ЕНРП пополнялась за счет сионистов, которых БУНД не принимал. Вскоре ЕНРП объединила пятнадцать из шестнадцати профессиональных союзов в Минске. «Экономисты» занимали в Минске привилегированное положение, пользуясь среди всеобщего бесправия свободами, которые им предоставил полковник Васильев, включая свободу собраний. Эти собрания — общие и профессиональные — проходили в том же «Париже», и входные билеты печатались не, как обычно, «с разрешения полицмейстера», а «по распоряжению жандармского полковника». Полковник приходил на эти собрания и однажды даже произнес перед рабочими речь о вреде политики. На этих собраниях излагалась платформа «экономистов», критиковался БУНД и другие партии, обсуждались организационные вопросы. Бундовцы пытались срывать эти собрания, скупали входные билеты и демонстративно рвали их на глазах у всех, заглушали ораторов, швыряли в них тухлыми яйцами, устраивали потасовки в зале, а то и настоящие побоища, не говоря о постоянной слежке за «экономистами», чтобы заранее знать, что еще они там придумали. Но бундовцам ничего не помогало.

«Наш расчет был предельно простым, — вспоминает Маня. — Наша деятельность могла принести только пользу: мы никого не обманывали (…) Народ был с нами…».

Успешно прошла забастовка на большой папиросной фабрике Шерешевского в Гродно, куда Маня приехала ее организовать. Об успехе забастовки Маня сразу же сообщила Зубатову, не преминув отметить разочарования бундовцев, ожидавших арестов забастовщиков.

Не получив никакой поддержки от полиции, Шерешевский пригласил к себе в особняк отца Мани, своего давнего знакомого, и, протянув ему коробку самых дорогих папирос своей фабрики, сказал:

— Слушайте, Вульф, я знал вашего папу Биньямина и вашу маму Хинду. Это были очень приличные и очень богатые люди. Ваш отец был поставщиком армии Его Императорского Величества.

Вульф кивнул.

— Так я вас спрашиваю, чего хочет ваша дочь? Чтобы я раздал свои деньги рабочим? Подождите, скоро она и на вашей мукомолке устроит революцию. Вам нужна революция? Вот видите. Тогда позвольте вас предупредить: или ваша дочь перестанет баламутить моих рабочих, или я подам на нее в суд.

Тем же вечером, топая ногами, Вульф кричал своей любимице:

— Ты нас пустишь по миру! Что сказала бы твоя покойная мать? Ты же ее и свела в могилу! Года тюрьмы тебе мало? Шерешевский тебя опять посадит еще на год!

Но Шерешевский Маню не посадил, а Зубатов вызвал ее в Москву отметить их успех. В Москве Зубатов пригласил Маню к себе, дав визитную карточку с адресом «Тверская улица, дом сестер Михлиных» и велев тщательно проверить, нет ли за ней «хвоста».

«Я согласилась, — писала Маня, — потому что хотела увидеть, как он живет. Он мне много рассказывал и о жене, и о сыне, который его не любил, и о свояченице-революционерке (…) Войдя, я сразу почувствовала в доме какую-то тоску. Увидела жену Зубатова, подавленную и печальную. В глазах ее была ненависть к мужу и, как мне показалось, ко мне тоже. Увидела я и сына, который даже не посмотрел на отца. Зубатов быстро провел меня к себе в кабинет. Он тоже выглядел подавленным».

— А кто такие Михлины? — спросила Маня, сев в кресло.

— Моя жена и ее сестра. Михлины — их девичья фамилия. — Зубатов закрыл дверь и устроился напротив Мани.

— А почему дом не на ваше имя?

— Для конспирации. Вы же не хотите, чтобы все знали, где живет начальник охранки. А то и другие придут меня убивать, не только вы, — он с улыбкой покосился на Манину сумочку.

Маня покраснела.

— Я — человек крайних решений. Вы опять улыбаетесь, а я так создана, что мной играть нельзя, потом приходится тяжело расплачиваться.

— Помилуйте, Манечка, разве я вами когда-нибудь играл? Мы ведь с вами такое серьезное дело затеяли. Вот и поговорим о нем.

Маня посмотрела на дверь, за которой послышались шаги.

— Вы знаете, Сергей Васильевич, в Бутырке мне с вами было уютнее, чем тут.

Маня по-прежнему была увлечена идеей борьбы за светлое будущее еврейского рабочего класса, когда ею завладела еще одна идея. Она решила создать коммуну по Чернышевскому.

«Однажды, — вспоминает Маня, — знакомый моей сестры принес ей „Что делать?“ Чернышевского. Я ее прочитала и вдруг почувствовала, что там есть намеки на то самое идеальное устройство общества, о котором я мечтала. Я читала эту книгу по ночам, очень медленно, много раз перечитывала. Думаю, как раз в те ночи у меня окончательно созрела мысль о коллективной жизни».

Маня привыкла воплощать свои идеи в жизнь. Была арендована трехкомнатная квартира, где в одной комнате жили четыре девушки, а в двух других — восемь юношей.

Опыт коллективной жизни определил Манино мировоззрение на много лет вперед, а слово «коллектив» с тех пор обрело для нее глубокий смысл.

Вот как об этом пишет сама Маня.

«С самого утра каждый занимался своим делом: одни мыли полы, другие готовили завтрак, третьи добывали продукты. Во время работы мы любили петь. Все деньги — всё, что каждый где-то зарабатывал, и сбережения, которые у него были еще из дому, отдавались в общую кассу. Было нечто возвышенное в этой совместной жизни».

В коммуне, разумеется, не прекращались споры о борьбе пролетариата, о терроре, о сионизме и о равенстве между мужчиной и женщиной. С одной из девушек — Хайкой Коэн — Маня подружилась на всю жизнь.

Хайка родилась на Украине. Она помогала матери в рабочей столовой, где часто собирались члены партии «Поалей Цион». В основе идеологии этой партии лежал социалистический сионизм. Как-то вечером Хайка взяла с собой Маню на встречу с почетным гостем из Эрец-Исраэль, которая состоялась в доме одного из руководителей минских сионистов. Девушки пришли, как раз когда бородатый и узкоплечий гость увлеченно рассказывал на идише о святом городе Цфате и уговаривал присутствующих купить на память разные деревянные поделки из Эрец-Исраэль.