Владимир Лазарис - Три женщины

Операция была назначена на 2 апреля 1902 года. Со склада, который был оборудован у Гершуни не хуже, чем у охранки, Балмашов вышел в адъютантской форме с плюмажем на блестящем шлеме, придерживая одной рукой саблю, а в другой неся коричневый пакет, запечатанный красной сургучной печатью с двуглавым орлом. В кармане шинели у него лежал заряженный браунинг. Заранее нанятая карета отвезла Балмашова на Фонтанку к недавно отремонтированному Мариинскому дворцу, где размещалось Министерство внутренних дел и заседал Комитет министров.

О том, что было дальше, пишет в своих мемуарах граф Витте:

«Члены комитета начали собираться, приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин. В вестибюле к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул руку с пакетом. Сипягин спросил, от кого этот пакет, и этот офицер ответил: от великого князя Сергея Александровича из Москвы. Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять этот пакет (…) этот офицер в него сделал несколько выстрелов из браунинга. Сипягин упал (…) Его перевезли в Максимилиановскую больницу (…) Я все время не отходил от Сипягина, и на моих глазах, через несколько часов после покушения, он умер…»

Россия была потрясена. О прошлогоднем убийстве министра просвещения уже успели забыть. А интуицией графа Витте обладали не все, так что для большинства «предвестником» грядущих перемен стало убийство Сипягина, а не Боголепова.

Гершуни хорошо понимал, какой резонанс вызовет покушение на министра внутренних дел. Крестьянский сын, стремившийся к знаниям, выброшен из университета и мстит за гибель десяти студентов. Еще не успели опомниться от убийства царя Александра II, и вот вам — убит министр внутренних дел!

Едва оправившись после тяжелого воспаления легких, Толстой написал об убийстве Сипягина великому князю Николаю Михайловичу: «Это так ужасно, эта горячность, ненависть, жажда мести в сердцах людей, но сего не предотвратить, нас ждут еще более грозные несчастья».

Спустя полгода, отвечая на критику, назвавшую «учением слабости» теорию «непротивления злу», Толстой записал в своем дневнике: «И Евреи, казнившие Христа, и теперешние государственники знают, какое это учение слабости и боятся его одного более всех революционеров».

Гершуни отвергал теорию «непротивления злу» и хотел, чтобы правительство усвоило: члены Боевой организации наказывают зло, содеянное против народа министрами, а не мстят людям, занимающим министерские посты. Один из друзей Гершуни встретил его на железнодорожной станции в Петербурге сразу после покушения на Сипягина и оставил такое свидетельство: «Это — только начало, — сказал Гершуни. — Гордиев узел разрублен. Террор заявил о себе, и разглагольствования уже себя изжили. Время не ждет — надо действовать немедленно». Позднее стало известно, что на тот же самый день, когда был убит Сипягин, Гершуни наметил план убийства и обер-прокурора Священного Синода Победоносцева, известного реакционера, выступавшего за искоренение любого проявления либерализма, но по чистой случайности план Гершуни сорвался.

Во всех листовках Боевой организации, в подпольной прессе, в выходившем за границей эсеровском журнале «Революционная Россия» Гершуни оправдывал террор тем, что другого выхода нет.

«Мы, социал-революционеры, — писал он, — уверены, что всякий, кто не оказывает сопротивления преступлениям властей, фактически превращается в их соучастника (…) При полной невозможности бороться с их преступлениями мирными средствами мы (…) считаем (…) своим (…) священным долгом отвечать насилием на насилие и мстить за пролитую народную кровь (…) хотя такая форма борьбы противна нашему существу».

Через несколько дней после убийства Сипягина по приговору военного трибунала Балмашов был повешен в Шлиссельбургской крепости, а министром внутренних дел назначен Плеве.

Чем весомее становилось участие евреев в революционном движении, тем чаще Департамент полиции, министры и приближенные Государя императора задумывались над еврейским вопросом в России. Некоторые коллеги Зубатова сначала вообще не могли понять, почему евреи участвуют в русских делах. Пожалуй, больше других удивлялся начальник Киевского губернского жандармского управления генерал Новицкий. Выступая на заседании, где обсуждались методы борьбы с революционным движением, он сказал:

«Ну, русские, это я понимаю: отчего же им не позабавиться? Но евреи! Ведь действительно же их положение тяжело, и наказываем мы их куда построже, чем русских; чего же они еще лезут? Неужели им этого мало?!» Но в своих «Воспоминаниях жандарма», впервые опубликованных после революции, Новицкий уже перестал удивляться:

«…евреи, не поступившие в высшие учебные заведения (…) выедут в заграничные университеты, где будут вступать в особые политические кружки, и затем безусловно вернутся в Россию, пропитанные (…) политикою, направленною против всего русского, и (…) готовыми революционерами (…) примкнут к образовавшимся уже в России революционным сообществам, борьба с которыми будет в высшей степени затруднена для правительства…»

Гораздо либеральнее, пусть и по практическим соображениям, смотрел на еврейский вопрос граф Витте:

«В первые годы моего министерства при Императоре Александре III Государь как-то раз меня спросил: „Правда ли, что вы стоите за евреев?“ Я сказал Его Величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и просил позволения Государя задать ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил Государя, может ли он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса; если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как, в конце концов, не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными Государя. Его Величество на это мне ничего не ответил (…) Если бы (…) постепенно уничтожали исключительные законы относительно евреев, то (…) евреи бы не стали одним из злых факторов нашей проклятой революции, но вместо этого (…) начали принимать ряд самых разных законодательных стеснений… Все это способствовало крайнему революционизированию еврейских масс и в особенности молодежи (…) Из феноменально трусливых людей, которыми были почти все евреи лет тридцать тому назад, явились люди, жертвующие своей жизнью для революции (…) Конечно, далеко не все евреи сделались революционерами, но несомненно, что ни одна национальность не дала в России такой процент революционеров, как еврейская (…) Такое положение (…) крайне неблагоприятно для России, т. е. для ее успокоения».