Борис Альтшулер - Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее

После смерти К. У. Черненко на Пленуме ЦК КПСС 11 марта 1985 г. по предложению А. А. Громыко Генеральным секретарем ЦК КПСС избирают М. С. Горбачева, занимавшего этот пост до 24 августа 1991 г. По мнению самого Горбачева, ему покровительствовал Юрий Андропов, способствовавший его переводу из Ставропольского края в Москву в декабре 1978 г. По независимым оценкам, Горбачеву в большей степени симпатизировали Михаил Суслов, Андрей Громыко, а также и сам Леонид Брежнев. 17 сентября 1978 г. на станции Минеральные Воды Северо-Кавказской железной дороги состоялась получившая впоследствии некоторую известность так называемая «встреча четырех генсеков»: встретились ехавшие проездом в Баку Леонид Брежнев и сопровождавший его Константин Черненко с Михаилом Горбачевым, как «хозяином» Ставрополья, и находившимся там на отдыхе в то же время Юрием Андроповым. Историки акцентируют, что 47-летний Михаил Горбачев был самым молодым партфункционером, кандидатуру которого Брежнев одобрил в качестве Секретаря ЦК КПСС; сам Горбачев упоминал о нескольких своих встречах с Брежневым еще до переезда в Москву. В мемуарах бывшего первого заместителя председателя КГБ СССР Ф. Д. Бобкова упоминается, что еще в начале 1985 г. из-за болезни Черненко на Политбюро председательствовал Горбачев, из чего автор делает вывод, что Михаил Сергеевич уже тогда был вторым лицом в государстве и преемником на посту генсека.

На апрельском 1985 г. Пленуме ЦК КПСС вновь избранный Генеральный секретарь изложил концепцию новой политики «ускорения и перестройки». Необходимость серьезных реформ тогда была очевидна всем правящим советским элитам по причине кризисных застойных явлений как в экономике, так и в военно-политической сфере.

В экономике из года в год снижался прирост промышленной продукции и рост производительности труда, усилилась скрытая инфляция в виде товарного дефицита, все больше регионов страны превращались в зоны социально-экономической катастрофы, где не хватало ни денег, ни самого элементарного товарного обеспечения, В начале 1980-х СССР, по сути, лишился союзников: экономический кризис ударил по странам СЭВ еще больнее, чем по Советскому Союзу. Эмбарго Запада, введенное после ввода советских войск в Афганистан в декабре 1979 г., нанесло советскому «народному хозяйству» сильнейший удар, да и сама война выпивала последние экономические соки.

В военно-политической сфере реализация в 1983–1985 гг. «двойного решения» НАТО ликвидировала зримое преимущество советских вооруженных сил в сфере ядерных ракет средней дальности. Также СССР безнадежно увяз в Афганистане. А тут еще Рейган, объявивший 23 марта 1983 г. программу космической противоракетной обороны (СОИ), которая угрожала превратить в ненужный металлолом весь советский ракетно-ядерный арсенал. Когда после возвращения из полной изоляции 1984–1986 гг. Сахаров снова обрел голос, он не раз критиковал СОИ, заявлял также о нереалистичности этой программы и оказался прав: в 1994 г. СОИ благополучно скончалась. Но за десять лет до того бесславный конец СОИ был еще далеко, а угроза превращения советские ядерных ракет в куски металла советским военно-политическим руководством рассматривалась всерьез.

В общем было ясно, что нужен мощный научно-технический рывок, на который старая система была неспособна. Поэтому все тогда и поддержали Горбачева с его программой «ускорения и перестройки». Другое дело, что потом, по мере логического развития реформ, неизбежно возникло все усиливающееся им сопротивление: твердокаменная система вместо того, чтобы прогнуться (реформироваться), сломалась, развалилась на куски вместе со всей страной. Однако «куски» эти – в России, Украине, Белоруссии, Казахстане – сохранили свою бюрократическую твердокаменность, что закономерно угрожает новыми смутами и нестабильностями.

А весной 1985 г. «проблема Сахарова» по причине огромного к ней внимания во всем мире была серьезным препятствием в реализации нового курса. Судя по всему, вскоре после апрельского Пленума Горбачев поручил ее решить. Но ведомственные интересы КГБ длительное время оказывались сильнее поручений Генерального секретаря ЦК КПСС.

Елена Боннэр («Постскриптум» [28]):

«1 июня ( 1985 г. ) вечером меня вызвали в КГБ. Пришел молодой, красивый, элегантно одетый гебешный порученец и сказал, чтобы в полдесятого утра я была готова и что меня повезут в КГБ. И он очень вежливо говорит: “Вы не возражаете?” На что я ему ответила: “Какой мне смысл возражать? Если я буду возражать, вы меня не повезете? Все равно повезете, раз вам надо”. С этим он ушел.

И вдруг ни с того, ни с сего через полчаса или через час после его ухода я подумала, что меня вызывают в КГБ, потому что Андрей умер.

Это было ни на чем не основано, просто так. Вот я подумала, и все. И думала так уже до самого приезда в КГБ. Я не плакала, я просто была в некоем ступоре.

Привезли меня в КГБ, где меня, улыбаясь, чуть не с распростертыми объятиями встретил некто со знакомым лицом, в элегантном сером костюме, приблизительно моего возраста, ухоженный, плотный мужчина, который сказал: “Елена Георгиевна, мы с вами уже встречались, помните, во время следствия по дневникам Кузнецова? Моя фамилия Соколов”.

Я совершенно его не помнила в лицо, не узнала бы, но фамилию помнила, помнила о встрече, которая была до того, как я стала общаться со следователем. В первый вызов в Лефортово со мной довольно долго беседовал Соколов. В этот раз Соколов тоже долго беседовал, часа два. Но прежде, чем он начал разговор, я начала реветь, по выражению его лица я поняла, что Андрей Дмитриевич жив, что с ним ничего не случилось такого, о чем я думала целую ночь. Я стала плакать. Я плакала и плакала, а он меня спрашивал: “Что с вами?” И, в общем, не очень понимал. Я ему сказала, что я думала, что Андрей умер. Он, этак радушно улыбаясь, сказал:

– Да что вы! С Андреем Дмитриевичем все в порядке, все в порядке. Все очень хорошо.

Я говорю: “Чего ж хорошего, – сквозь слезы, – он голодает”.

– Какая голодовка? Никакой голодовки нет. – Я продолжаю плакать, но уже понимаю, что… – И вообще никаких голодовок не было. И в прошлом году, вы напрасно думали, никакой голодовки тоже не было. Так, три дня каких-то.

Я начала понимать, что они, в частности, считают, что если есть насильственное кормление, то никакой голодовки нет. И так им удобно представлять и всему миру, и начальству своему, Горбачеву или еще кому-нибудь. Никакой голодовки нет, все это выдумки западной пропаганды – есть насильственное кормление, но об этом можно и не говорить…

Теперь я думаю, что, когда приезжал Соколов, и встречался со мной, и пугал меня, и встречался с Андреем, Горбачев уже дал указание КГБ разобраться с нашим делом. Но ГБ говорило: “Никакой голодовки нет, и ничего нет” – и вело свою политику. Так что у них шла своя борьба, в которой было не ясно, кто сильней – Горбачев или КГБ.