Ева Мозес Кор - Близнецы Освенцима. Правдивая история близнецов доктора Менгеле

Меня это не удивило. С тех пор, как все узнали о нашей попытке побега, положение ухудшилось; соседи и их дети обращались с нами все грубее и грубее.

Даже Люси, наша лучшая подруга, стояла неподвижно, не смея смотреть нам в глаза. Она не выразила огорчения, не подарила ничего на прощание. Когда мы проходили мимо ее дома, я посмотрела на нее, она отвела взгляд. Мы покинули родной дом в тишине.

Нас запихнули в крытую телегу и отвезли в город Шимлеу-Силванией в пяти часах езды от деревни. Там нас заставили жить в гетто, куда переселили 7 тыс. евреев со всей Трансильвании. Мы с Мириам никогда не видели столько народу. Нам казалось, что 100 человек – вся наша деревня – это уже много. А 7 тысяч – и все евреи! – мы в жизни столько не видели.

Впоследствии мы узнали, что Рейнхард Гейдрих, начальник Главного управления имперской безопасности (нем. Sicherheitsdienst ), издал приказ: все евреи на нацистской территории должны были переехать в специально отведенные места – гетто. Раньше мы о них даже не слышали. Со всех сторон гетто окружали стены или колючая проволока; находились они в самых старых и запущенных частях города, в самых бедных регионах страны. Их запрещалось покидать без особого пропуска, а нарушение запрета каралось смертью.

Наше гетто находилось в поле, огражденном колючей проволокой, которую, казалось, натянули впопыхах. Посреди поля протекала река Баркэу (или Беретьо). Единственным зданием была заброшенная кирпичная фабрика, которую комендант превратил в свою штаб-квартиру. В гетто не было никакого жилья, даже палаток, где евреи могли бы укрыться и переночевать. Комендант сказал, что нас скоро развезут по трудовым лагерям в Венгрии, где мы пробудем до конца войны.

– Ничего плохого не случится, – пообещал он.

Мы с Мириам помогли папе и сестрам поставить палатку на сырой земле из простынь и одеял. Мы тужились и пыхтели, а комендант ходил туда-сюда, уперев руки в бока, и кричал:

– Как прекрасно – видеть детей Израиля в таких же шатрах, как во времена Моисея! – и засмеялся так громко, будто это была самая смешная шутка на свете.

Мы все ютились в одной палатке. Каждый раз, когда небо темнело и начинался дождь, комендант кричал в громкоговоритель:

– Разбирайте палатки! Я хочу, чтобы они все стояли на другой стороне.

Он гонял нас без причины – просто из жестокости. Пока мы разбирали палатки, переходили по мосту и снова ставили их в грязи, все успевали промокнуть до нитки.

Мама все еще была очень слаба после болезни, и в таких условиях ей становилось только хуже. По ночам мы с Мириам тесно прижимались друг к дружке, пытаясь согреться и успокоиться.

Каждого главу семьи вызывали в штаб-квартиру на допрос. Настал день, когда немецкие солдаты увели на допрос папу. Они считали, что родители где-то спрятали золото и серебро, или скрывали какие-то богатства на ферме, и хотели узнать, где именно. Но папа правда был простым фермером – богатств, кроме земли и урожая, у него не было. Он сказал немцам, что у него нет серебра, если не считать подсвечника для Шаббата. Несколько часов спустя папу принесли в палатку – на носилках. Он был весь в крови от ударов хлыстом. Ногти на руках и на ногах ему сожгли свечами. Он не мог оправиться много дней.

Мы с Мириам чувствовали себя беспомощными. Мы были детьми, полагалось, что родители должны нас защищать. Но они никак не могли нам помочь. А мы не могли помочь папе.

Эдит взяла на себя готовку. Нам сказали взять с собой провизии на две недели, но мама велела взять все, что можем унести – фасоль, хлеб, лапшу. Шли недели; мы распределили еду по дням, раз в день ели фасоль. Иногда к окраине гетто приходили неевреи и бросали нам еду и другие нужные вещи, но я не помню, доставалось ли что-то нашей семье.

Вскоре мама наконец поняла, насколько плачевно наше положение. Мы с Мириам жаловались, что приходится спать на мокрой земле, и что у нас болит живот, но мама уже не могла нам помочь. Она просто сидела на земле и качала головой:

– Это я во всем виновата, – говорила она. – Надо было уехать в Палестину.

Было видно по глазам, запавшим от болезни, с темными кругами от недосыпа, что мама мучается из-за отказа уехать в Палестину с дядей Аароном, когда была возможность. Жизнь в грязи и нищете гетто угнетала ее, она все больше мрачнела и замыкалась в себе.

Однажды майским утром в 1944 году немцы сказали, что переводят нас в трудовой лагерь в Венгрии.

– Это для вашей же безопасности. Будете работать – значит будете жить, – сказали они. – И ваши семьи не разлучат.

Взрослые в гетто поговаривали, будто евреев вывозят в Германию и там убивают. Поэтому мы думали, что раз остаемся в Венгрии, нам это не грозит.

Сказали ничего с собой не брать – мол, в лагере есть все необходимое. Но мама и сестры все равно кое-что прихватили. Папа взял книгу с молитвами. Мы с Мириам надели бордовые платья.

Нас отвели к железной дороге и погрузили в вагоны для скота, пихая и подталкивая, пока в вагон не набилось по сотне людей. Папу назначили ответственным за вагон. Сказали, что, если кто-то сбежит, папу расстреляют. Двери захлопнули и заперли ломом. В вагоне было четыре небольших окошка, по два с каждой стороны, все затянутые колючей проволокой. Как тут сбежишь?

Мы с Мириам оказались прижаты друг к другу. Места было так мало, что нельзя было ни сесть, ни лечь, даже таким маленьким, как мы. Хоть я и была совсем ребенком, чувствовала, что нас ждет нечто ужасное. Родители, которые всегда нас защищали, теперь были бессильны, и это полностью уничтожило то слабое чувство безопасности, что у меня оставалось.

Поезд мчался несколько дней, постоянное клацанье сменялось лишь редкими гудками поезда. Мало того, что мы не могли даже присесть, у нас не было ни еды, ни воды, ни какого-то подобия туалета. Помню, мне очень хотелось пить, во рту пересохло.

Когда поезд остановился в первый день, чтобы набрать топлива, папа попросил у охраны воды. В обмен они потребовали пять золотых часов. Взрослые сняли свои часы и отдали им. Охранник принес ведро воды и плеснул ее в окно. Вода растеклась. Не помню, чтобы кому-то удалось хотя бы глотнуть. На меня попала пара капель, но жажду они, конечно, не утолили. На следующий день поезд снова остановился, и история с водой повторилась.

На третий вечер, когда поезд снова остановился, папа на венгерском попросил воды, но ему ответили по-немецки:

– Was? Was? [3] Что? Что? ( нем .)

Охранник не понимал папу.

Тогда мы поняли: мы уже не в Венгрии. Поезд пересек границу, и мы оказались в оккупированной немцами Польше. Нас сковал страх. Раньше у нас еще оставалась маленькая надежда. Все, даже я, понимали, что пока мы в Венгрии, мы еще могли попасть в трудовой лагерь. Но все знали, что Германия и немцы означали смерть евреям. Многие принялись молиться. Вагон наполнился сдавленным плачем взрослых; их страхом заразились и дети. Некоторые пытались зачитать шему, молитву на иврите, – чтобы бог нас услышал, чтобы он нас спас.