Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

А еще не забуду общий новогодний утренник с участием младших групп детского сада, на котором я пережила непривычно постыдный для себя конфуз. Дело в том, что в роли «снежинки» (с распущенными волосами, бумажной короной на голове, в накрахмаленном платье из бинтов, сшитом бабушкой) я, как помню, почему-то читаю совершенно неуместную для этого случая пушкинскую «Песнь о вещем Олеге», читаю, как всегда успешно подражая папиным интонациям, и вдруг замечаю, как скучают и переговариваются между собой дети, причем некоторые из них совсем маленькие, как наш Сережик, и даже как под ватными усами зевает Дед Мороз (одна из воспитательниц). Я смутилась и тут же сбилась, со слезами убежав со сцены и, кажется, даже излечившись, наконец, от неумеренных отцовских похвал, но с приступом острой тоски по нему, и долго ревела под вешалкой, уже не понимая почему. Ревела, утираясь своими длинными волосами. До сих пор теряюсь в догадках, кто это меня надоумил выбрать такой новогодний репертуар. Хотя не исключаю, что, будучи активной до глупости, придумала сама, чтобы стих был подлиннее.

О глубокой религиозности нашей бабушки я уже писала, но только в шесть лет я наконец заметила ее робкие попытки приобщить меня к церковной жизни. До этого я, конечно, знала главные молитвы, но совсем не помню, чтобы даже в бомбежку молилась. Сейчас хорошо понимаю, что за этим стояло: до войны бабушка очень боялась навредить детям и с внуками в отношении религии была очень осторожна. Ведь больше десяти лет она со своими детьми жила на улице Монастырской в полуподвальной комнате, где ее пятеро детей (от 12 до 5 лет) фактически кормили и воспитывали себя сами, так как она целыми днями пропадала или на работе, или на обычных концертных под работках и при работках. Главное же, достаточно долго, пока она в отчаянии не написала письмо наркому Луначарскому (полтавчанину), детям не разрешали учиться «по соцпоходженню» (из-за социального происхождения), да и потом время от времени проходили «чистки» образовательных учреждений по этому пункту и детей исключали. В 1939 году младшей дочери Марине не разрешили ехать с мужем на Халхин-Гол, а одной из существенных причин папиного бегства из школы НКВД, куда он попал по распределению, в Полтаву была жена из дворян. Бабушкин сын Саша в начале 30-х годов был выслан из Ленинграда в Казахстанский лагерь, куда только чудом не отправили старшую дочь Мару (Марию), которая после успешного предупреждения бежала в Туркмению. Там ее и застала война. В нашем семейно-родовом альбоме, подаренном моему прадеду замечательным журналистом В. А. Гиляровским, сохранилась осторожная полтавская запись 22 марта 1935 года, сделанная рукой дяди Саши, когда благодаря хлопотам очень многих людей, и особенно известного историка и как раз избранного в академики полтавчанина Б. Д. Грекова, он был освобожден и возвращался после ссылки: «Предпринял неожиданное путешествие с достаточно смутными перспективами. Данилевский».

Так что опасения бабушки за судьбу детей были выстраданы всей ее жизнью.

Что касается ее религиозности, то она была очень заметной не только в атеистические советские времена, но и в общественной атмосфере самого начала века. Не случайно уже во взрослом состоянии я слышала от московской тети Тани: «Наша Соня всегда ханжила…» Слова эти были явно несправедливы, так как бабушка была не только глубоко и искренне верующей, но и очень прямодушной, она всегда была выше того, чтобы кривить душой. Часто в ущерб себе. В словах же тети Тани отразились, конечно, как восприятие старшей сестры тремя намного младшими, так и общий дух предреволюционной эпохи. В них сказались не только девятилетний возрастной разрыв сестер, практически исключавший их особую душевную близость, но и разные условия их взросления. Бабушка больше общалась со своим отцом, выросшим в строго религиозной атмосфере гоголевского рода, вышла замуж в 19 лет, почти сразу после выхода с первой наградой из провинциального девичьего пансиона, а тетя Таня, учившаяся позже и не лучшим образом, формировалась в Москве, куда переехала разросшаяся семья Быковых. Сначала она прошла в московском Екатерининском институте благородных девиц все стадии сугубо французского воспитания, затем взрослела и даже впоследствии жила на любимых французских романах (всю свою долгую жизнь была активной читательницей иностранной библиотеки, расположенной рядом). Когда она вышла замуж уже в тридцатилетнем возрасте, то явно снизошла до оперного статиста (потом очень талантливого инженера-металлурга, о котором коллеги говорили, что его обошли Сталинской премией). Он так и умер, не догадываясь, что на 8 лет моложе своей жены-вольтерьянки.

Во время фашистской оккупации бабушка ходила в очень далекую церковь, которая только одна и работала в городе. Но после освобождения в Полтаве открылась Николаевская церковь, чуть правее от Келинской площади и Памятника, на пологом спуске с большого холма. Теперь она посещала службы регулярно, а по выходным и меня брала с собой. Понимание ее воспитательной стратегии в этом отношении пришло ко мне с большим опозданием, а все потому, что бабушка часто отличалась очень своеобразной и нельзя сказать, что непогрешимой педагогикой.

Дело в том, что всю свою сознательную жизнь, начиная с 1904 года, она профессионально занималась с детьми ясельного возраста. У ее же собственных детей до 1918 года всегда были не только няня и неизвестная мне мадмуазель , но и гувернантка Анна Ильинична, которую впоследствии очень ценили и любили мои родители и которую даже помню я. У бабушкиных детей только кормилиц никогда не было, чем она, стройная до глубокой старости, очень гордилась: «Своих детей я выкормила только сама». С малышами она справлялась великолепно, умея их заинтересовать, всесторонне развивать и воспитывать навыки человеческого общения. Больше того, она сочиняла множество детских стишков и шуточных песенок, писала сценарии утренников ко всем праздникам, с большим успехом и удовольствием проводила их в жизнь и славилась в Полтаве и даже шире – на Украине – как один из пионеров и организаторов дошкольной «освиты» («просвещения»). Но в деле воспитания более старших детей у нее явно бывали досадные «проколы». К примеру, почему-то до похода в церковь для причастия она запрещала мне, голодной шестилетней девчонке, съесть что-то на завтрак, даже какую-то по тем временам скромную и жалкую еду (помню свое разочарование, когда вынуждена была отставить кусок печеной тыквы). Эти причастия в холодной и сырой, почти пустой церкви хорошо помню. При этом абсолютно не осталось в памяти даже малейших попыток бабушки объяснить преднамеренное голодание его христианским значением, да так, чтобы было понятно ребенку. Может быть, она думала, что мое чтение молитвы, кресты, поклоны и целование икон были для этого достаточны? Очень старенький батюшка, раздававший просфорки и держащий в руках Святую Чашу со сладким красным вином, разумеется, тоже молчал и ничего, увы, не говорил, даже если к причастию подходило несколько детей. И только позже, где-то в 10–12 лет, я прочитала, что значит таинство Причащения и почему перед ним надо поститься. И другой пример: бабушка всегда сердилась и даже часто привязывала меня полотенцем к ножке рояля, увидев, что я ем зеленые (незрелые) яблоки. Так наказывала она меня, как я тогда думала, для того, чтобы, забывшись, я больно «стукалась» головой о подбрюшье рояля. Но сейчас понимаю, что это было совсем не так: я ела эту любимую кислятину до Яблочного Спаса, до Преображения Господня, о чем и должна была хорошенько подумать, сидя под роялем. Получалось, что бабушка отпугивала от себя непонятной строгостью, тратя свои душевные силы впустую.