Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Надо сказать, бабушка чаще всего вспоминала педагогические приемы именно своего демократичного отца, бывшего до женитьбы адъютантом старшего сына Пушкина. Он держал всех детей в строгости и без серьезной надобности не разрешал им беспокоить слуг. Никогда не позволял себе повышать на них голос, в ходе детских праздников вовлекал их в совместное хоровое пение и игры. Когда приучал свою четырехлетнюю дочку не класть локти на стол во время еды, по замечанию бабушки, действовал осмотрительно, не называя знакомых ей лиц и тем поддерживая авторитет слуг: «Клади так локти, Сонечка, клади, мы и жениха тебе подыщем такого же. Он будет держать руки в карманах, класть ноги на стол и сморкаться через плечо. У нас с твоим дедушкой был такой солдатик в полку, ох и красавец! Жалко, он уже женился, наверняка его невеста умела и в носу ковырять! Ну ничего, мы такого же и для тебя подыщем!»

Тогда эта перспектива на редкость дисциплинировала подрастающую невесту, а потому она не преминула рисовать ее уже и перед своими дочерьми.

На свое педагогическое вооружение бабушка взяла и отцовские рассуждения о малодушии в случае утаивания своего пушкинского родства. Так, когда она была уже замужем, то слышала его разговор со строптивой младшей сестрой-подростком (будущей моей старшей «тетей Марой», о которой ниже) по поводу «недемократических» корней: «Ну чего ты, папá, беспокоишься? Я просто никогда не буду признавать свое родство с Пушкиным, чтобы вам всем было спокойно!» – «Вот как! Получается, что тебе позорно иметь в родственниках Пушкина? Я уж не говорю о своем дяде!» – «Не позорно, конечно, но я не собираюсь, как вы все, все время трястись и бояться» – «А… вот ты и сказала. Чего бояться-то?» – «Ну, чтобы ему не было за меня стыдно…» – «Вот-вот, теперь ты и сама понимаешь, как это ответственно! Признаться-то можно, опозорить – нельзя». Мы с Колей в пору своего отрочества этот наказ слышали в несколько другом варианте уже от самой бабушки: «Хвастаться позорно, скрывать стыдно».

Пушкинско-родовые традиции более всего чувствовались в мелочах и в организации быта.

Например, когда бабушка, довольная нашим примерным поведением или какими-то достижениями в чтении, декламации или музыке, в награду усаживала всех детей за главный овальный стол и доставала из своего комода розового дерева (когда-то спасенного от разорения дедовской Олефировской усадьбы дворником Тихоном) старинную резную шкатулку с ключиком, полную маленьких сокровищ. Это была шкатулка собственного детства, чтобы мы полюбовались и поиграли с различными миниатюрными игрушками очень тонкой, почти ювелирной работы. Так, например, там была крошечная серебряная книжка с застежкой, эмалевые игральные карты с подвесками, театральный биноклик, деревянная резная скорлупка с граненым прозрачным яичком, лошадка с повозкой, бочонок на колесиках, изящный утюжок с деревянной ручкой, дракончик, чайничек с крышкой, прекрасно сделанная из тонкого фарфора девочка в капоре на ночной посудине (полагаю, немецкая статуэтка) и пр. При этом биноклик действительно увеличивал, ключик открывал замочек, на повозке крутились колесики, книжка раскрывалась, и в ней в лупу можно было разглядеть иллюстрации и строчки, утюжок открывался для углей и т. д. Разве что странная девица смирно сидела на своей посудине, и помню, что именно при Наталье Александровне очень меня конфузила. Среди всего этого детского богатства (сейчас думаю, что частично это были довольно дорогие брелоки) у бабушки хранились и те детские пасхальные яички, которые ныне у меня.

Наверное, горячая детская любовь к этим своеобразным бирюлькам объяснялась и тем, что их убирали надолго, а потому встреча с ними после большого перерыва была особенно радостной, к тому же она должным образом была обставлена: встречу эту сначала нужно было заслужить , потом все чинно рассаживались за общий стол в предвкушении сладостного любования этим микромиром. Как мне представляется, в этой традиции, идущей от прабабушки, что-то шло от нащокинского домика, который мог подсказать такую идею сыну поэта. И как здесь не вспомнить слова Пушкина, писавшего из Москвы своей жене по поводу миниатюрной модели московской квартиры своего друга: «Домик Нащокина доведен до совершенства – недостает только живых человечиков. Как бы Маша им радовалась! (4 мая 1836 года)». Почему-то хочется думать, что в петербургской квартире Александра Александровича на Литейном проспекте, когда жива еще была София Александровна, пушкинская внучка Маша так же умела радоваться крошечным созданиям человеческих рук. Иначе зачем ему было дарить своей трехлетней дочке Маше, например, эмалевое яичко, сохранившееся в моем доме? Это самое простое из яичек ожерелья Марии Александровны, моей крестной, получившей его из рук отца в 1865 году. На белой эмали изображен стилизованный крошечный зайчик с посохом, несущий на спине корзину с пасхальными яичками, которых можно рассмотреть в лупу. Думаю, Софья Александровна не позволила играть дочери с таким мелким предметом и если не нанизала на шейный шнурок, то уже тогда положила его в шкатулку. Да, ту самую, которая была шкатулкой и бабушкиного детства. Не случайно и она, и Любинька всегда хранились рядом. Сейчас эта любезная моему сердцу шкатулка жива, хотя уже и не со всем содержимым, и все так же бережно хранится в Полтаве, в семье моего племянника-хирурга Владимира Николаевича Савельева, как драгоценная реликвия и вещественная память уже и его детства.

Сейчас мне кажется, что год перед школой был самым долгим в моем детстве (видно, очень не любила детский сад, где еще и обязательно укладывали днем спать). Школу я ждала с большим нетерпением и с восторгом. И вот начались сборы… Для школы у меня было два платья: одно темно-синее, кажется, шерстяное, еще детсадовское, в котором тетя Галя удлинила подол каким-то темным лоскутом и по нему, как и по кокетке, разбросала мелкие фиалки, набив их масляной краской (рисовала она замечательно, до сих пор храню самодельную детскую книжку «Теремок» с великолепными иллюстрациями акварелью). Сейчас удивляюсь взрыву ее художнической фантазии в отношении платья. Не знаю, как планировалось стирать это произведение искусства. Вторым моим нарядом было переделанное ею из маминого желто-бежевое вельветовое платьице, которое впоследствии подвергалось ужасным опасностям со стороны чернильницы-непроливайки. Вопреки названию, коварная непроливайка у меня потом вела себя неподобающим образом в зависимости то ли от своего настроения, то ли от количества чернил. Огромную проблему тогда представляла детская обувь. Каждый детский башмачок по ножке вырастал тогда по стоимости явно выше драгоценной хрустальной туфельки Золушки. О Боже, как я мечтала о туфлях с перепонкой и носочках с каемочкой! Они мне даже снились! Почему-то туфельки мечтались обязательно красного цвета, а носочки – белого, наверное, потому, что такие видела в иллюстрациях к стихам А. Барто. Но тогда, казалось, вообще ничего этакого просто не существовало в природе. Как ни старалась вся семья приобуть мои семилетние ноги, ничего лучше старых довоенных ботинок Галочки (великоватых на два размера) приспособить не смогли. Зато их щедро намазали каким-то «благоухающим» жиром и оставили в саду под липой выветривать это «амбре».