Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Первое время по утрам и после школы меня сопровождала бабушка, а потом потихоньку меня стали отпускать одну. Я не сопротивлялась, так как на обратном пути любила побродить, в том числе по развалинам, где часто пленные немцы разбирали их на кирпичи и всегда рады были русским «киндерам» («детям»). В развалинах тогда лежала, в частности, бывшая Маринина поликлиника на Пушкинской, как и дома на Пушкинской вокруг Березового скверика, который я проходила по диагонали, идя в школу и обратно. Сейчас мне трудно сказать, когда их восстановили, но в целом Полтава отстраивалась, по-моему, до начала 50-х годов, и я до сих пор помню, в какой последовательности радовал глаз чуть ли не каждый возрожденный дом нашего района.

Вообще же то чувство истории, которое я остро ощущаю в себе к старости, было заложено в детстве именно Полтавой. Я ее запомнила в постоянной динамике перемен – исторических, общественных, архитектурных.

Конечно, в том, что мне все видится во времени, огромную роль сыграла моя бабушка. Как и все бабушки, она представляла собой живую историю. При этом она просто не умела, не могла не одухотворять вокруг себя чуть ли не каждую вещь в доме. Вспоминаю ее обычные реплики или диалоги с любым из нас. Например, с моей мамой: «Ах, Татá, ты забыла убрать из сада апухтинское кресло! Оно же страдает под дождем и рассохнется!» (Деревянное резное кресло, рассчитанное на очень полного человека, любил поэт Алексей Николаевич Апухтин, часто гостивший в семье прадедушки.) Или разговор с двух-трехлетним Сережей: «Иди, Сережик, сюда, поцелуй эту фотографию. Ты знаешь, кто это? Это твой дедушка, он добрый-добрый. Его тоже звали Сережик, когда он был маленький. Он бы очень любил тебя, но простудился на охоте, сильно заболел и, бедненький, умер. Видишь, его как будто забыли. Поцелуй его». Или самый обычный бытовой эпизод с моим участием: «Ну-ка, Лида, прошу тебя, полезай на рояль. Ты еще легкая и хорошо вытрешь пыль вон там, на резной полке, на конях Клодта, они там задыхаются от пыли, а раньше в прадедушкином кабинете они, небось, дышали хорошим воздухом».

Исторические экскурсы бабушки были настолько привычными, что мы вроде бы и не замечали их, но где-то в подкорке, видно, что-то откладывалось. Помню, была свидетельницей ее разговора с Колей: «Не раскачивайся, Коля, пожалуйста, будь осторожнее! Видишь, как тебя боится этот гипсовый бюст. Это работа скульптора Рамазанова. Ты же хорошо знаешь, кто это изображен? Да, Гоголь, да, Николай Васильевич. Помнишь, как мы с тобой до войны ходили в театр на “Вий”? Ты всегда, Колечка, помни: ты носишь его имя – Николай. Не урони же его, как не уронил твой прадедушка. Вот за это и подарил ему художник и друг самого Гоголя такой замечательный портрет его дяди». С нашей бабушкой нельзя было даже предсказать, за какой вещью потянется ее ассоциативная историческая память. Это мог быть не только объективно ценный предмет поклонения или искусства вроде каждой из икон (в семье знали, какой из них кто кого и когда благословлял) или художественных изделий, но и по виду обычный грибок для штопки, игольница, театральный кошелек, невзрачная шкатулка, ложка или вилка, канделябр, альбомчик с вензелями, нотная тетрадь, старый том с золотым обрезом и т. д. и т. п. Так что «пособием» по истории семьи и рода она могла сделать самые заурядные предметы быта, и они тут же превращались в свидетельства духовной культуры, что ли. Видимо, поэтому к старости я мало ценю даже очень красивый и модный современный интерьер. Если вещи беспамятны в собственном доме, то в нем становится скучновато и душевно неуютно.

Что же касается исторического облика Полтавы, то в детстве я больше всего радовалась возвращению на свое законное место бронзового льва на нашем келинском памятнике после его вынужденной двухлетней разлуки с гранитным обелиском. Хорошо помню негодование Колечки, когда он узнал, что фрицы нахально оттащили любимого льва куда-то под двери своего казино, а вот наши замечательно сделали, что вернули его на место. Этому событию радовались все дети нашего двора, как-то сразу почувствовав большое облегчение: наконец-то восстановлен порядок, которого нам так не хватало. Ура! На обелиск с победой вернулась главная красота Памятника! А он у нас не простой: ведь он в честь победы над шведами, а это тогда так укрепляло главные надежды…

Охватывая памятью все десять лет школы, я не могу припомнить других случаев такой нелюбви к предмету, такого его неприятия и вместе с тем такого собственного усердия, изумляющего меня саму, как чистописание во втором классе. С ним больше всего были связаны мои школьные огорчения. Сейчас я могу только удивляться, как вообще ухитрялась выполнять требования учительницы.

У большинства моих одноклассниц для этого все-таки были настоящие тетради в косую линейку. Позже стала понимать, что часть девочек была снабжена ими за счет отцовских офицерских аттестатов, другая часть – за счет донорской крови их матерей (что было исключено для моей матери из-за осложненной близорукости). Я относилась к меньшинству класса, которое, если не пользовалось самоделками, писало на обороте каких-то бухгалтерских книг или обходилось отдельными листиками из тетрадей старших братьев и сестер. У меня, дочери солдата, фактически проверяемого фронтом как минимум на коллаборационизм, и низкооплачиваемого библиотекаря, долгое время единственной возможностью писать оставались уже известные изделия моей мамы из грубых оберточных листов. Хотя они были результатом настоящего материнского подвига (представьте расчертить только одну страницу по трем горизонтальным и очень густым косым линиям, а таких страниц в тетради было 48), я исписала или испортила не менее десятка тетрадей. Сейчас я очень сомневаюсь, что у кого-то еще нашлась такая же усердно-упорная мама! Но эти жалкие самодельные изделия, разумеется, не выдерживали критики в ряду аккуратных типографских тетрадей с волшебно гладкими страничками.

Нашему современнику, отвыкшему в условиях интернета не только от разного рода перьев и «вставочек», но даже от шариковых ручек, трудно даже представить себе все сложности военных лет при освоении этой обязательной школьной дисциплины – чистописания. Оно было замечательно задумано традиционной, еще с гимназических времен, программой по выработке красивого почерка. Задумано как каллиграфическое священнодействие – порождение изысканных буквенных начертаний из перемежающихся нажимов и волосков. Буквы действительно получались необыкновенно изящными, настоящими графическими красавицами. Особенно радовала и даже ласкала мой глаз жизнерадостная прописная буква «Ф ». Ее я воспринимала как живое существо с веночком на голове, которое, взяв себя за бока, делает в наклоне ножкой замысловатый пируэт, – в общем, как фигурку из женской партии украинского гопака.