Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Происхождение этих подарков осознала уже в 2000-е годы, когда то ли по телевидению, то ли в газетах прошла информация о том, что Россия окончательно выплатила долг США по программе «Lend-lease» (в переводе с английского что-то вроде «взаймы-внаем»), по которой в 1944–1945 годах поставлялось союзникам не только вооружение, но также продовольствие и другие товары. Конечно, именно об этих таинственных «лендлисках» и толковали почему-то Анна Яковлевна с приближенными родителями. Понимаю, что все, в том числе и наша одинокая учительница, тогда жили в полуголодном режиме. Как говорится, Бог ей судья!

Не знаю почему, но день победы для нас оказался незабываемой «ночью победы». В ту майскую ночь, еще сравнительно прохладную, нас разбудил стук. В окно с улицы стучали через фигурную железную решетку. Стучали громко и настойчиво. Пришлось маме приоткрыть ставни. Мы с братом тут же с беспокойством вскочили и при ярком свете то ли каких-то огней, то ли салютов увидели в окно около десятка людей, высыпавших на улицу, в своеобразный курдонёр перед боковой стороной нашего дома. Это были сбегавшиеся из двух-трех окружающих домов соседи, которые обнимались и громко выкрикивали: «Ура! Вставайте, вставайте! Победа, победа! Ура! Ура!»

Поскольку окна только нашей комнаты выходили на улицу, еще полураздетый Колька, как молния, с радостным и пронзительным визгом: «Победа! Конец, конец войне!» – сломя голову ринулся по коридору будить остальное семейство и живших тогда у нас киевских беженок. По прошествии многих лет мне кажется очень показательным, что какая-то неведомая сила буквально вытолкнула весь разбуженный народ и заставила всех соседей собраться непременно вместе, именно воедино. Выбегали матери с маленькими детьми на руках, выбегали подросшие дети, выходили старушки и редкие старики вроде Алкиного Титькú. Из своих углов «выскочили» с костылем и палочкой очень, очень старенькие бабушки Сидоренчиха и Хоменчиха, которые никогда не покидали свой дом даже под бомбежками. При этом одинокая Хоменчиха (мама называла ее тетей Пашей), потерявшая в тридцать третьем году от голода всю семью, всегда замкнутая и суровая женщина, длинная, как жердь, и вся испещренная морщинами, решительно отбросив свою палочку, вдруг согнулась и выхватила из рук тети Гали нашего Сережку. Он прижимался к своей маме, мало что соображая со сна. Неожиданно она стала его целовать, не вытирая своих струящихся слез с его заспанной мордашки, и это нечаянное умывание, изумив меня, буквально врезалось тогда в память… Поздравляя друг друга с концом войны, все, даже мало знакомые собравшимся киевлянки, обнимались и трижды целовались друг с другом, совсем так, как бабушкины гости на Пасху. Ведь конец войны для всех тогда означал конец мукам – смертям, разлуке близких, голоду, разрухе… Многие повторяли: «Живые!.. Мы живые!.. Теперь все вернутся домой!..» Помню впервые увиденный мной прилюдный плач нашей обычно очень стеснительной тети Иры (она, конечно, оплакивала оборванную войной жизнь дяди Антона, так как всегда была уверена, что его можно было вылечить), рядом с ней глотали слезы счастливые мама с тетей Галей. Мы же с Лидой обнимали за ноги и пытались хоть немного успокоить высокую и шумную тетю Валю, ее маму, потерявшую своего «любимого Андрейку» уже в первые дни войны, а потому у нее с радостным и лихорадочным смехом чередовались всхлипы и горестные причитания.

К сожалению, у меня не хватает слов, памяти да и необходимого поля моего детского взора, чтобы хотя бы приблизительно обрисовать эту завершающую ночь полтавской военной жизни.

Когда я вспоминаю бурную тогдашнюю радость, ликование и слезы обитателей нашего двора, почему-то инстинктивно сбившихся в какую-то детскую кучу-малу, то мне представляется, что вот оно, исконно русское соборное восприятие такого чудесного слова «победа» как «того, что следует после, за бедой», то есть понятием тоже соборным (а не индивидуальным, как «горе» – понятие изначально личного вкусового ощущения). Знаю, что авторитетные ученые считают такое происхождение слова «победа» этимологией народной, то есть ложной, но лично во мне по этому поводу бунтует если не разум, то душа. Ведь в своем раннем детстве я видела воочию, какой неоспоримой всеобщностью и могучей надеждой на лучезарное будущее обладало одно-единственное слово «победа» для всех, кто его тогда услышал.

Так неужели эта этимология народная может считаться неистинной?

Возрождение Полтавского строительного института в бывшем Дворце Кочубея и еще совсем недавно немецком штабе началось почти сразу после освобождения от оккупации. Вскоре бабушка поняла, что для нас это соседство может стать выходом из острой жилищной проблемы. Ведь двумя бомбежками наш дом был сильно разрушен и срочно требовал капитального ремонта, на который денег, конечно, не было. И вот бабушка заключила со строительным институтом юридический договор: для расселения его работников она отдает ему в собственность половину дома, а за это институт обязуется сразу же перекрыть крышу и осуществлять капитальный и текущие ремонты.

Для нас, детей, все это обернулось самыми противоречивыми чувствами в связи с начавшимся после победы «переселением народов», которое совпало с постепенной демобилизацией армии и другими ощутимыми переменами. Уехали наши киевлянки, причем все мы трудно расставались с ними, особенно с веселой тетей Женей Васильевой, возвратившейся в свой родной кукольный театр и до конца дней поддерживавшей с моей мамой связь.

На Западную Украину, куда-то сначала в Турку, потом в Дрогобыч или Жидачов, была по долгу службы послана моя тетя Ира, которая после долгих сомнений не смогла оставить Галочку и все-таки решилась забрать ее с собой, еще не понимая всех опасностей, ожидавших ее, руководителя отряда землеустроителей, в бандеровских местах 3 3 Имеется в виду Западная Украина, где были сильны позиции украинского националистического подполья, проводившего теракты против коммунистов и органов советской власти; счет погибших шел на десятки тысяч. ( Примечание редактора .) . Почти сразу после победы засобиралась в Ленинград тетя Галя, и они с Сережей, которому вскоре пошел пятый год, фактически сидели на чемоданах, ожидая вызова.

Почему-то я совсем не помню момента, когда в нашей полтавской жизни появилась тетя Мара (Мария Николаевна), моя двоюродная бабушка. Но знаю, что она не успела эвакуироваться из Киева, попала в оккупацию, а когда немцы отступали, ее захватили в облаву для угона в Германию. По дороге к Харькову она как-то сумела выпрыгнуть из теплушки и пешком добралась до Полтавы, совершенно без всяких вещей, но с кошкой Настей за пазухой. Это была одна из трех младших сестер моей бабушки, жизнь которой до той поры протекала на каких-то других меридианах. Старшая сестра, насколько помню, всегда считала младшую на редкость легкомысленной и часто иронизировала по этому поводу. Тетя Мара добралась до своего родного дома: ведь она недолго работала классной дамой в одной из полтавских гимназий, но после революции переехала в Киев, где жила вдвоем с другой своей сестрой-погодком и продолжала преподавать сначала французский, потом русский язык. Замечательная красавица с правильными чертами лица и огромными голубыми глазами, наиболее яркая из всех сестер, она была очень похожа на свою мать Марию Александровну Пушкину-Быкову, но судьба ее во многом повторила жизнь другой ее тезки-красавицы – старшей дочери Пушкина, которая во второй половине жизни воспитывала детей и внуков брата. В жизни незамужней тети Мары была драма: герой ее романа, избранник из киевских дворян и единственный сын в семье, будучи не в состоянии примириться с советскими реалиями, после смерти матери ушел в монахи Киево-Печерской лавры и находился там до самого закрытия ее советской властью в 1930 году. Куда он исчез после этого, тетя Мара так никогда и не узнала. Но поскольку он был очень религиозным и принципиальным человеком, она осталась в убеждении, что он сгинул где-то в лагерях.