Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

И действительно, как только он начал работать в своем пединституте, готовиться к лекциям, охотиться за книжками, помогать главному библиотекарю делать в их полуразваленной библиотеке какой-то важный переучет, то явно повеселел и снова замурлыкал песни по утрам во время бритья. При этом мама смеялась, удивляясь, как это ему удается петь все песни на один мотив.

Из его редких тогдашних разговоров, связанных с войной, мне запомнился тот, который он случайно завел со мной, когда я ему «помогала» развешивать под липой на толстом железном проводе очень тяжелый персидский ковер Янкелевичей – папиных коллег, уехавших в эвакуацию и оставивших нам на хранение свои дорогие вещи. С двумя их тяжелющими коврами (тогда ведь еще слыхом не слыхали про пылесосы) очень мучились мама с тетей Галей: сначала эти предметы искусства висели в нашей комнате, бывшем зале, как просили Янкелевичи, потом их прятали в подвале от заинтересованности немцев, но один из ковров из-за сырости пошел пузырями. Пришлось их незаметно выветривать, затаскивать на чердак для просушки и пр. Теперь труд по выбиванию и проветриванию взял на себя папа, который пусть с усилием, но один поднимал даже больший ковер. Тогда он сказал: «Видишь, как хорошо, что твоя мудрая бабушка догадалась их спрятать от немцев, а то что бы мы сказали Янкелевичам, когда они приедут? Вот бы опозорились! Думаешь, все немцы такие, как наш Коннон? (Он всегда говорил о нем «наш». – Л. С. ) Или тот немец, который предлагал маме за ковер корову? Черта с два!!! Если свои, русские, хапали при случае загребущими руками, даже не понимая, как это потащат! Сволочи! Одна радость, что война подчищала их в первую очередь! Барахольщики бесстыжие! Мы с Шуркой насмотрелись… Вот один у нас был такой, офицер поганый…» Но папа осекся: к нам в калитку заглянули с каким-то вопросом Лера с Кирой.

Я, конечно, в свои то ли девять, то ли уже десять лет не задумывалась о том, почему по-разному возвращались с фронта демобилизованные солдаты и офицеры. Но уже тогда обратила внимание: мой папа после фронта очень настороженно стал относиться к офицерам и всегда интересовался, в каких войсках они служили и какая у них была воинская специальность. Мне даже кажется, что и относился к ним соответственно со своими представлениями о фронте. И еще осталось впечатление, что о самом страшном они с дядей Шурой не говорили ни с кем и никогда. Сами же явно гордились тем, что были пехотинцами, рядовыми солдатами-связистами, которые прошли по дорогам Украины, Румынии, Венгрии, Чехословакии, Германии пешком, порою по 50 км в сутки и больше. Они хорошо знали, что такое спать на ходу, да еще и с катушкой.

Чтобы уже закончить военную тему, приведу и другие, более поздние наши с папой беседы.

Когда я, уже будучи третьекурсницей Ленинградского университета, возвращалась с зимних каникул, он провожал меня до Москвы, куда ехал к друзьям своей молодости и, главное, к моей второй бабушке, которую я узнала только после войны. В харьковском поезде мы оказались вдвоем в холодном полупустом вагоне, в дальних купе которого гомонили и пели песни, в том числе и фронтовые, какие-то молодые солдаты. Думаю, именно они неожиданно пробудили в моем отце военные воспоминания, которые и попытаюсь воспроизвести как можно ближе к его крепкой стилистике, обычно ему не свойственной:

Да… Мы бы с тобой, дочка, не ехали сейчас, если бы не Шурка… Например, еще в первый раз… Тогда сволочью оказался один наш офицеришка, дрянной такой лейтенантик. Вообще-то всегда еще заранее видно, кто есть кто. Всегда он лопал свой паек отдельно, чтоб солдаты не видели. Не то, что был у нас… Потапыч, капитан, тот обязательно скармливал свои «деликатесы» больным, всегда чуял таких, кому плохо. А от таких, как этот лейтенантик, Шура был прав: всего жди… И вот как-то в Бессарабии, ближе к вечеру, мы оказались на совершенно открытом поле сразу за речкой. Когда прервалась связь, которую мы с Шуркой как раз и проводили, он послал одного вновь прибывшего солдатика найти разрыв соединения. Тот только начал ползти, как его тут же подкосили выстрелом из незамеченного окопа. Только что был жив, за водой на речку ползал, для всех старался… мальчишка зеленый… хоть бы старика какого выбрал! Можно было совсем немного подождать до сумерек, но этот дурак спокойно послал другого солдата. Конечно, опять убили. Совсем стало ясно: людей по-глупому посылал на явную смерть. Стреляли то ли из одного длинного окопа, то ли из разных. Шурка сказал ему: «Да хватит уже, подожди темноты!..» А тому – хоть бы хны! Дескать, эй ты, солдатня, помалкивай! Опять послал связиста – уже третьего!!! Потом, после верной его смерти, увидели точно: все поле простреливается. Не только Шура, весь батальон загомонил, останавливая идиота. И тут он приказывает: «Савельев! Выполняй задание!» Я собрался уже ползти, но Шурка не выдержал и как даст ему по носу, кричит: «Четвертой смерти, гад, захотел?!» А тот побоялся тогда перед всеми связываться, утерся… Сказал: «Светозарова отдам под трибунал!» Но… то ли не до того в ту беспокойную ночь было, то ли перед начальством струсил… А дальше… зря я весь измучился за Шурку, назавтра же этого лейтенантика артиллерийским снарядом убило… Даже синяк не успел зажить… Скорее всего, права твоя бабушка: это его Бог прибрал!

Тогда же папа рассказал и много других случаев, подтверждавших его теорию бумеранга. Как другой «офицеришка» их полуштрафного батальона требовал обязательно идти по дороге строем, чтобы будто специально представлять собой прекрасную мишень: их колонну на бреющем полете легко расстреливали вражеские самолеты. Сам же он, якобы боевой командир, в это время шагал сбоку, в безопасности под кронами деревьев. Шагал-шагал и подорвался на мине. Или еще случай, когда сдавшийся в плен немец объяснял, показывая на свою медицинскую повязку и жестикулируя, что он только врач, хирург, который вытаскивает осколки, а офицер его не слушал и выстрелил ему в голову, а потом в тот же день еще расстрелял среди пленных ждущую ребенка немку. И что же? Его самого убили очень и очень скоро.

Бурно негодовал мой отец, когда видел развязанные войной стяжательные инстинкты и с неожиданной для его всегдашнего благодушия сердитой брезгливостью обвинял именно «мародеров в офицерских погонах». Когда же я засомневалась и спросила о простых солдатах, он сказал: «Конечно, дочка, они были не ангелами, но их грехи – такие крошечные, ну курицу чужую обезглавят, ну простыню на портянки стянут или пасеку подразорят, а что другое – мы с Шуркой не видели». Однако одну историю о ефрейторе, который в мирной жизни был фельдшером-стоматологом, я слышала раньше, старшеклассницей, когда у нас за столом сидели Светозаровы, и фронтовые друзья почему-то расслабились и вышли из своего обычного режима молчания. Этот ефрейтор носил с собой в табачном кисете специальный инструмент то ли для вырывания зубов, то ли для снятия зубных коронок и любил при случае «промышлять» после боя, собирая зубную дань с убитых. Смерть его настигла во время этой «золотой лихорадки»: друзья издали увидели, как его застрелил раненый немец, которого он принял за покойника.