Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

И тут я позволю себе немного отвлечься историческим экскурсом и порассуждать о цепи случайностей, правящей миром и в данном случае в конце концов определившей и маршрут моего жизненного пути. В далеком марте 1917 года, как известно, отрекся от престола император Николай II, и это очень потрясло старшего брата моей бабушки Сашу. Саша воспитывался сначала дома, а потом, как правнук Пушкина, в Императорском Александровском лицее (из Царского Села он тогда уже переехал в Петербург), при выходе из которого присягал на верность императору. Поскольку образование его было историко-юридическим, к 1917 году он работал старшим товарищем прокурора в Симферополе и второй год был женат на молоденькой красавице Тамаре Михайловне Филатовой (Франческо), у которой первый брак оказался неудачным. Когда Александр Николаевич привез молодую жену в Полтаву к родителям, его отец и мой прадедушка, человек консервативных взглядов, всю жизнь так боявшийся для своих дочерей судьбы раскованных «эмансипэ», видимо, не мог скрыть своего разочарования женитьбой сына и определенной холодности. На этом фоне к ней очень тепло и по-родственному отнеслась моя бабушка, уже мать семейства. Она пригласила молодых к себе в Олефировку (а это под Миргородом) в гости, и очень скоро ее дети, среди которых был шестилетний Саша, полюбили «веселую тетю Тамару», как и она их. Отречение императора не только чрезвычайно расстроило, оно буквально потрясло бабушкиного брата Александра Николаевича, который категорически отказался присягать Временному правительству. Не видя смысла в дальнейшей жизни, он застрелился…

Тамара Михайловна очень тяжело перенесла его внезапную смерть. Но молодость взяла свое, и через три года она снова вышла замуж за профессора Таврического университета Б. Д. Грекова, по рождению дворянина-миргородца, что сразу же ей напомнило покойного Сашу. Ее третий брак оказался счастливым, родился сын, и семья переехала в Петербург, где шла в гору карьера Бориса Дмитриевича, выросшего в известного историка, специалиста по Древней Руси. Их сыну было уже шесть лет, когда Тамара Михайловна узнала горе бабушки, потерявшей возможность образования своего сына Саши, исключенного из средней школы (после газетной статьи «Кто загрязняет наши школы» о детях бывших дворян, среди которых фигурировал в первую очередь «сын помещика Данилевского»). Муж Тамары Михайловны перед этим сам попал под подозрение в нелояльности к советской власти и даже некоторое время сидел в тюрьме, пока не был вызволен хлопотами своего научного руководителя. Посовещавшись друг с другом, Грековы пригласили уже шестнадцатилетнего бабушкиного сына к себе в Ленинград для дальнейшего обучения. Здесь он и окончил среднюю школу и даже смог поступить хоть и не в университет, но в Ленинградский институт прикладной зоологии и фитопатологии, который и окончил с отличием. Когда в 1935 году из ссылки он вернулся в Ленинград, Борис Дмитриевич, который сам пережил потрясения в связи с ленинградским «Академическим делом», помог фактически выращенному и уважаемому им Саше Данилевскому устроиться на работу. Война застала моего дядю начинающим преподавателем Ленинградского университета.

Сейчас, философствуя через сто лет после начала рассказанной истории, я чувствую, видимо, по-старчески остро, как судьба трудилась целый век, прихотливо переплетая случайности с закономерностями, чтобы по этой цепи привести меня через моего дядю на мою вторую родину – русский Север.

Пережить разлуку с тетей Галей и Сережей нам всем помогло ожидание папиного возвращения с фронта. К нему мы готовились. После длинных обсуждений с мамой Коля решил порадовать отца отрывком из пушкинской «Полтавы» (ах, как замечательно он размахивал палкой, когда показывал: «швед, русский колет, рубит, режет») и стихами К. Симонова «Жди меня». Я не хотела уже ничего декламировать, а потому думаю, что к этому времени полностью излечилась от своего дошкольного рвения. Но под руководством тети Мары мы с Колей разыгрывали в лицах басню «Демьянова уха», причем для репетиций она нас загримировывала, мудро учитывая, что актерский кураж обоих разгорается, а то и полыхает от такой малости, как приделанные пеньковые усы. Вдвоем же с мамой мы готовили специальную программу, где коронным номером было ее пение бетховенского «Сурка» под мой аккомпанемент. Еще мы с нею готовили романс Глинки «Жаворонок», так как его всегда любил папа. С моей же Ольгой Васильевной мы учили к возвращению что-то из «Детского альбома» Чайковского.

Все это было после отъезда тети Иры с Галочкой, так как праздничная встреча вызревала уже на Галочкином пианино, переехавшем в нашу комнату, раз тетя Ира в командировке, которая неизвестно еще когда закончится.

В один из октябрьских дней папа вернулся с войны очень буднично и незаметно: просто пришел со своим вещмешком с вокзала пешком, пока мы с Колей были в школе, а мама дома, так как была сильно простужена. Конечно, радости нашей не было предела. Концерт был отложен до лучших времен, когда поправится мама и отдохнет от долгой дороги в теплушке папа со своей натруженной ногой. Помню и большущую банку тушенки, которую он выменял для нас по дороге домой на часы. Их у него оказалось несколько – плата за его умелые руки (и это не преувеличение: например, очень долго у нас хранился действующий миниатюрный замочек с ключиком, сделанные им из монетки). Искусный часовщик, он всегда чинил часы всем, в том числе в госпитале и врачам, и санитарам, и раненым. Как прошел наш концерт, я помню смутно, хотя уже потом, позже, папа время от времени не уставал шумно восхищаться нашей программой встречи. Во всяком случае, помню, как в связи с нею он нас смешил, потешно закатывая глаза, особым образом вытягивая руки со сплетенными пальцами и уверяя: «Ах, я так люблю искусство!» Это, думаю теперь, он вспоминал какую-то из своих ролей в разыгрываемых в молодости водевилях.

После его возвращения с фронта сначала по своему возрасту я не замечала больших изменений в отцовском поведении, только то, что он стал реже шутить и всегда отказывался говорить о войне, даже по просьбам Коли. Он сразу же переходил на смешные эпизоды своего детства: как они с Венькой (двоюродным братом) пугали ночью соседей в роли призраков с горящими глазами, держа на палке прорезанную тыкву со свечкой внутри и закрывшись простынями; как с Венькой же бежали в Америку, стащив у деда ведро меда, и т. д. В общем, отвлекал нас. Знаю, что из своих наград (орден Красной Звезды и три медали, за которые отец первое время получал даже какие-то деньги) он больше всего ценил медаль «За боевые заслуги», выданную за то, что его умение хорошо плавать сослужило ему хорошую службу – он первым форсировал широкий Одер с тяжеленной катушкой и установил для командования связь. Вообще тогда он нам доступно объяснил, как зачастую случайно и не совсем справедливо награждают на войне. Во всяком случае, в их полуштрафном батальоне не награждали и не повышали в званиях тогда, когда действительно следовало бы. От наших с Колей расспросов он сразу становился серьезным и всегда повторял: «Война – это грязно и неинтересно, совсем не для детей». О двух причинах своей счастливой участи – остаться живым в этой невероятно жестокой бойне – бабушке и маме говорил очень четко: во-первых, это разум и плечо «Шурки»; во-вторых, никогда и никому не делал того, чего не хотел бы себе, включая противника, всегда помня Коннона. На фронте у него нарастало убеждение, что любое моральное преступление обязательно возвращается бумерангом. Не знаю, рассказывал ли он что-то маме в наше отсутствие. Думаю, да, хотя и далеко не все. Ведь однажды случайно я услышала слова тети Мары, адресованные заплаканной маме: «Ничего, Тусенька, поверь: он еще отойдет!»