Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Кстати, в тот день со слов дяди Шуры я поняла, что и он приписывает папе свое выживание на фронте: он говорил, что только благодаря его технической смекалке и на редкость быстрым рукам много раз им удавалось избежать гибели под пулями и осколками, не говоря о помощи при переправах (отец всегда хорошо плавал и на моей памяти уже после войны в разное время спас двух утопающих).

И все-таки в том харьковском поезде, в феврале 1957 года, когда я слушала папины уроки войны, наибольшее впечатление на меня произвел его рассказ без комментариев, просто один бескровный эпизод из этой ужасной бойни:

Беспросветно черная ночь. Ни луны, ни огней. Колонна связистов который день уже не шагает, бредет по широкому шоссе в незнакомой пустынной местности. Давно не ели, не спали, не отдыхали. Ног под собой давно не чувствуют. Все молчат, многие спят на ходу. Катушки, как я поняла, с ними неразлучно. И вдруг… в абсолютной темноте и тишине раздаются точно такие же изнемогающе шаркающие звуки от встречной колонны. Кто это? Свои или враги? Никто не знает!!! Стрелять? Но в кого? Наверное, и другой вопрос может встать: зачем ?

И две невыносимо уставшие колонны воинов молча расходятся…

Этот символический эпизод, как мне кажется, просто просится в какой-то пацифистский фильм.

Возвращаясь к первому послевоенному году, не могу промолчать о том, что к нам в дом после папиного возвращения с фронта, как и в других подобных случаях в нашем классе, по своей инициативе однажды пришла в гости Анна Яковлевна. Предлогом для посещения было желание познакомиться с «героем войны» и одновременно наконец «ознакомиться» с условиями жизни своей ученицы. У меня в памяти совсем не осталось следов этой домашней встречи, видимо, она была малоинтересной. Но очень показательным для того времени мне кажется сейчас то, что я узнала из более поздних школьных источников. Оказывается, внимание моей учительницы больше всего тогда привлекли в нашем доме совсем не мои родители, не книги/ноты, даже не старинная мебель (осколки которой спустя десятилетия с благодарностью подобрали полтавские музеи) или женский портрет маслом над пианино, бросающийся в глаза хотя бы своим размером (кстати, чудесный портрет одной из моих двоюродных бабушек работы ее учителя живописи Леонида Осиповича Пастернака). Нет, ее поразил дорогой ковер Янкелевичей и Галочкино пианино, которые, судя по ее словам, могли обеспечить надолго сытую жизнь всем нам, и якобы эти вещи папа привез чуть ли не с фронта (!). Наверное, и в других домах уцелевших фронтовиков ее более всего интриговала ощутимая конкретика – то, что папа считал страшным позором и именовал «плодами мародерства», следы которого в виде мехов и, как тогда говорили, «мануфактуры» я действительно замечала потом у двух своих одноклассниц вплоть до выпуска. Что это было у нашей Анны Яковлевны: частный ли интерес материально озабоченного человека или отражение определенной реальности да и духа времени, зараженного вредоносным вирусом? Сейчас мне трудно судить об этом.

Два послевоенных года оказались неимоверно тяжелыми не только из-за последствий войны и разрухи, но и из-за катастрофической засухи и общего неурожая в 1946 году. Особенно это коснулось всего Черноземья, Украины в первую очередь, в результате чего уже с осени там стала нарастать массовая голодовка. В Полтаве ели тогда все, что только напоминало еду: макуху (жмых из перемолотых семечек подсолнечника, особенно противен застаревший), отруби, какое-то сборное продаваемое на рынке «людьскэ сино», а весной – почки черной смородины и липы, крапиву, лебеду, траву мокрицу, ботву моркови и свеклы, листья одуванчика и т. д. Все это ели и как салаты, и как овощные супы, и в смеси с мукой, и сушили на зиму. Жмых и отруби тайно или явно подмешивали в хлеб, который выдавался по карточкам. Или нормы были все же несопоставимы с блокадой Ленинграда, или я не помню их колебаний, но у меня в памяти почему-то засело «кило шестьсот» на нашу семью из четверых. Не исключаю, что давали сразу на два дня. Нельзя сказать, чтобы государство не помогало: работали какие-то специальные столовые для иждивенцев, которые назывались «пунктами питания», обеды там выдавали по талонам. Я была прикреплена к подобному пункту от папиной работы и ходила пешком очень далеко, за Корпусный сад, например, ради маленькой тарелочки фасолевого супа без хлеба и двух ложек вермишели с яйцом. Коля был прикреплен к другому пункту, много ближе. Как обедали тогда мои родители, мы и не видели, и помню, я даже лила слезы, когда папа, сильно исхудавший и еле державшийся на ногах, не поверил, что я наелась, и не хотел брать мою горбушку. Хорошо, что бабушка самый свирепый период, зиму 1947 года, пробыла в Ленинграде, в семье дяди Саши.

Мы эту зиму пережили, как всегда говорила мама, только благодаря посылкам. Во-первых, по возможности регулярно присылала нам кукурузу Марина из Дзауджикау (тогдашний Владикавказ), где она нашла в госпитале почти умирающего от амёбной дизентерии дядю Ваню и выхаживала его. Наш отец тогда искренне был уверен, что ничего вкуснее мамалыги не едал в своей жизни. Во-вторых, несколько очень калорийных посылок пришло из Ленинграда, причем не от наших Данилевских, которые сами еле сводили концы с концами (ведь тетю Галю долго не брали на работу из-за пребывания в оккупации), а от двоюродной маминой сестры по отцу тети Аннуси и, главное, ее мужа – прекрасного человека и ученого-радиохимика Иосифа Евсеича Старика. Он всего лишь заподозрил, что в Полтаве его дальним родственникам было несладко.

Некоторые эпизоды взаимовыручки даже в это ужасное время, когда в Полтаве многие пухли от голода и был настоящий разгул послевоенного бандитизма, дистрофии и порой уличных смертей, забыть просто невозможно. Как тетя Валя Окунева буквально уговаривала мою маму взять у нее ведро картошки, трогательно расхваливая свой «богатый» урожай с крошечного огорода в тени очень раскидистой груши; как мать Виты, работавшая на железной дороге и привозившая откуда-то продукты, рано утром прибегала и совала через нашу дверь с цепочкой на пол какие-то съестные свертки, боясь нас разбудить и слышать слова благодарности; как Тамара Петровна присылала издалека свою племянницу чуть постарше меня с тем, что «нам Бог послал, а вам нужнее». Наверное, и наши родители старались помочь тем, кому особенно плохо, раз не только наша тетя Мара так считала, но и тетя Паша Хоменко потом говорила бабушке, что без мамы не выжила бы. Да и не она одна, так как у папы всегда были «крестники» из детей сослуживцев. Но, разумеется, и тогда тоже люди жили по-разному.

Так, в наш коридор, ставший коммунальным, выходила одна из «институтских» комнат, где поселилась очень колоритная и уже немолодая супружеская пара: высокий плотный и совсем седой полковник и его моложавая черноглазая жена. Теперь понимаю, что это был тот типичный случай социального лифта, о котором как обычном варианте в Красной армии 30-х годов размышлял маршал Г. К. Жуков. Бывший бухгалтер и красный политрук, Владимир Александрович романтически «умыкнул» свою красавицу Марусю из казачьей станицы в 16 лет, детей у них не было, и всю жизнь Марья Тимофеевна ездила за ним по воинским частям, даже не делая попыток учиться или работать, но тщательно следила за собой и гордо держала марку «супруги полковника Малинина». К счастью для них, тогда еще он не был демобилизован и, видимо, получал достаточно весомое денежное содержание. В самую жуткую голодовку общительная Марья Тимофеевна приносила с рынка живых кур, о которых не очень осмотрительно всем встречным знакомым объявляла: «Вот, глядите, несу котлетки для полковника Малинина». При этом всегда носила этих несчастных пернатых в сетчатых авоськах и оставляла на стуле в коридоре перед своей дверью. Но курам в преддверии казни не молчалось, и они понемногу начинали кудахтать, причем это нарастающее кудахтанье, а потом и сводящий с ума аромат бульона или котлеток разносились не только по всему нашему дому, но и по всему двору. Голодному народу из наших соседей оставалось только вдыхать давно позабытые запахи и бурчать что-то вроде «Опять покушает полковник Малинин за всех нас». Сама же Марья Тимофеевна вела себя очень комично. Она время от времени выглядывала в коридор и уговаривала будущую жертву: «Погоди, курочка, погоди, милая, сейчас, сейчас, я тебя зарежу!» Ее успокаивающие слова так смешили папу, что он тут же расширил свой педагогический репертуар: стал ими стращать проштрафившегося Кольку наряду с ремнем, о котором обычно грозно вспоминал: «Где мой Песталоцци?» (Отец справедливо подозревал, что Коля о таком педагоге – противнике насилия не слыхивал, и брат долго простодушно считал незнакомое слово чем-то вроде синонима ремня.) Конечно, куриных котлеток никому, кроме полковника, никогда не перепадало, а вот на забракованные куриные останки и щедрые картофельные и прочие очистки Марьи Тимофеевны претендовали многие, а потому зорко караулили ее пищевые отходы, однако все же стесняясь этого и стараясь не попадаться на глаза соседям.