Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

А я была разочарована: как же, еще недавно Владимир Александрович помогал мне придумывать и рисовать плакат от нашего пионерского звена о выборах «блока коммунистов и беспартийных» (в таких случаях папе было некогда), он так радовался, что растет смена «нам, старым большевикам», и вот… Однако очень скоро мой отец простил ему его пугливость, искренне жалея старика, когда за год до получения полковничьей пенсии его неожиданно демобилизовали. Марья Тимофеевна, на удивление быстро отбросив былую вальяжность, бурно рыдала в общем коридоре, сидя на «курином» стуле под своей дверью. Хорошо хоть, что потом его устроили работать в банке.

Весна 1947 года, конечно, была очень трудной. Тогда-то я и попробовала впервые салаты из почек липы и черной смородины – блюдо вполне съедобное и полезное (кстати, много позже вычитала в одном старорусском лечебнике о вареньях из этих почек, которые с удовольствием ели наши предки), но уже летом народ стал понемногу отходить от голода.

В то лето наконец я увидела своего Сережика и еле его узнала в голом краснокожем индейце, украшенном цепями из желтых водяных кувшинок. Прежнего Сережку выдавал только льняной кудрявый чубчик на слишком беспощадно остриженной голове. При этом еще я с огорчением заметила, что на смену его прежней малышовой робости пришли мальчишеское ухарство и обидная для меня самодостаточность, увы, хорошо знакомые мне по старшему братцу. Правда, я тут же про себя возложила вину за это на других. Его явно забаловала целая орда студентов-биологов Ленинградского университета, проходивших практику в старейшем, еще со времен Петра I, лесостепном заповеднике Лес на Ворскле, расположенном в Белгородской области. Я сразу же определила из них трех-четырех девушек для своей ревности. Какое-то время этим университетским заповедником (во всяком случае, в сезонный период) заведовал дядя Саша, который и пригласил в Борисовку всю нашу семью повидаться, тем более что здесь работала столовая для студентов, вполне приличная и недорогая. Было грустно, что Сережка был уже совсем другой и я теперь не «больно нужна», когда вокруг еще и ватага детей сотрудников приблизительно его возраста и они все целыми днями плещутся в заросшей кувшинками речонке.

А потому в самое пекло я засела в нашей общей дощатой продувной хате, найдя на подоконниках стопки интересных книг, происхождение которых поняла не сразу, а только после знакомых росписей «Н. Старицкая» на самых редких из них. Конечно, эту подборку книг привез сюда для студентов дядя Саша. Там я впервые прочла чудесные записки Аксакова об охоте, рыбалке, о собирании бабочек и изданные для детей рассказы о животных Сетон-Томпсона, занимательно-сюжетные, написанные с огромной любовью к дикой природе. Если подборки рассказов Чехова, Куприна и «Белый клык» Джека Лондона мы с Колей хорошо знали к этому времени, то роман Лондона «Майкл, брат Джерри» я здесь с восторгом и слезами прочла впервые. От книг меня с трудом «отколупывали» тетя Галя с мамой (выражение моей тетушки), чтобы сводить в студенческую полупоходную столовую, где я взахлеб пересказывала им свои очередные впечатления, торопясь поскорее проглотить еду и бежать обратно. Почему-то не помню жующей мужской половины семейства и подозреваю, что все четверо целыми днями пропадали на речке или в лесу, со студентами или без, обходясь походными условиями. Так и осталось в моей памяти: я получила экобиологическое образование в университетском Борисовском заповеднике, да еще и в бывшем частном владении графа Шереметева, хотя и просидела почти весь срок в дощатой избушке.

Для моего родного братца Борисовка оказалась раем небесным. Если он не сидел рядом с папой, заядлым рыбаком, с удочкой, то носился по всему заповеднику впереди студентов, к изумлению и даже восхищению дяди Саши, показывая и разъясняя им, в каких местах, под какими деревьями и когда водятся такие-то жучки и такие-то бабочки. Дядя Саша тогда и сказал, что Коля – прирожденный биолог и не стоит его ориентировать на что-то другое. Действительно, все мое детство в нашем доме постоянно сменяли друг друга то собака Тузик, которую застрелил эсэсовец; то ежики, которые чуть ли не сами заползали в саду к Коле в руки, чтобы пожить немножко в его любви и заботе; то кролик Зая, которого он аккуратно кормил морковкой и капустой, пока у нас хватало корма, потом его под всхлипы Коли отдали деду Мыкыте; то чудесные игручие Микины козлята; то перепелочка, у которой была повреждена лапка и которую потом он выпустил на волю; то удод, в которого Ленька Бука нечаянно попал из рогатки; то полевая мышка и т. д., всего не упомнить. Почти два года у нас жил кобчик Коба, совсем ручной, которого легко отпускали погулять, и он, немного полетав поблизости, садился на ветки высокой старой липы или на крышу, а на зов «Коба, Коба» спускался на плечи брата. Не помню, как он оказался у Коли. Но его пребывание у нас совпало с голодовкой, когда обеспечивать несчастную птицу мясом было очень и очень проблематично. Как ни старались находить для него корм (Коля приносил ему то кузнечиков, то стрекоз, то майских жуков), как он сам ни пытался зорко выглядывать воробьев, а однажды даже стащил у Марьи Тимофеевны куриную голову из миски, он умер у папы на ладони декабрьской полночью 1947 года, скорее всего, от неправильного питания. Умер под наши горькие слезы…

Дяди-Сашино признание Коли как натуралиста своим прямым следствием имело то, что папа пообещал ему разрешить снова завести собаку, о чем тот до этого только мечтал. И действительно, как только вернулись в Полтаву, у Коли появился замечательно чистенький щеночек-дворняга Джек, как определил наш папа, «цвета соснового полена» и при этом с блестящими и черными, словно бусинки из маминого ожерелья, глазами.

Осенью же папу в связи со смертью его отца срочно вызвали на родину, в город Скопин Рязанской области. Своих дедушку с бабушкой с папиной стороны я совсем не помнила, хотя и сохранились наши довоенные совместные фотографии. К своим десяти годам я знала, что дед никогда не одобрял папиного брака, по-пролетарски глубоко презирая «голубую кровь» и не прощая маме, что она «погубила нашего Володьку», который якобы только из-за нее вынужден был расстаться с Москвой. Здесь, наверное, уместно сказать, что в силу своего кругозора мой дед так до конца и не понял драмы своего сына, который после окончания московского вуза был назначен на место завуча школы НКВД, где училась, кстати, и Светлана Аллилуева. Там же в 1938 году стала работать «Лесная школа» НКВД, для преподавания русского языка в которой привлекли и моего отца, хотя он и был беспартийным. Очень скоро мой отец понял истинное назначение этой «школы» (подготовка заграничной резидентуры, отсюда и более позднее название – Академия внешней разведки), куда вначале собрали студентов разных специальностей 3–4-го курсов. Шантажируемый дворянскими истоками жены, да еще и после бесед со своим студентом-скрипачом, насильно мобилизованным из Московской консерватории, отец не исключал такой же для себя участи, совсем не чувствуя к этому призвания и, разумеется, не желая оставаться в самопожирающей системе. Оттого он и воспользовался предлогом тяжелой болезни моей матери (она действительно со своим прободным аппендицитом долго находилась при смерти в институте Склифосовского), чтобы вырваться из Москвы.