Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Сейчас даже не верится, как легко возгоралось воображение уже от одного названия, которое действовало словно спичка, поднесенная к керосину. Так, теперь меня не может не смешить непреодолимое, просто жгучее желание поскорее прочесть «Всадника без головы» Майн Рида, за которым я длинный, длинный месяц стояла в очереди, просто умирая от нетерпения.

Поэтому, наверное, сегодня смотрю на современных детей, свободное воображение которых жестко сковано динамическими картинками телевизора или компьютера, явно с жалостью. Нет, лучший друг человека – все-таки книга!

Только ее можно посмотреть и отложить, лениво перелистать, проглотить в один присест запоем или же читать восхитительно медленно, делать для себя пометки, чтобы потом к этому месту, а если повезет, то именно к словам, вернуться. Конечно, лучшая книга – та, к которой возвращаешься вновь и вновь. Она проверена временем, возрастом. Она не обманет и приведет в гармонию любое расположение твоего духа. Господи, какое тут может быть сравнение с техникой?! А новая замечательная книга… Это же праздник мысли, пир воображения и настоящие «именины сердца»!!!

Очень странно, но совсем не помню в начальной школе, чтобы наша Анна Яковлевна замечала или просто обсуждала домашнее чтение моих одноклассниц, тем более начитанность кого-либо из нас. Может быть, она считала достаточным изредка обновлявшийся «Уголок книголюба»? Или думала, что все дети увлекались чтением, раз других соблазнов для ума и тем более воображения не было. А может, это просто считалось сугубо частным делом и мало кого интересовало. Конечно, я старалась обновлять классный «Уголок книголюба», но очень тяготилась им, так как, кроме моих дежурных отзывов, других было мало: с трудом уговаривала написать туда даже совсем краткий отзыв. Девочки читать читали, а вот писать ленились, тем более что это не было в зоне особого внимания Анны Яковлевны.

Но в классе Анна Яковлевна требовала всегда чтения осознанного и достаточно быстрого, раз оно обязательно должно было быть выразительным. И у нас находилось не более трех девочек, которые с этим не справлялись. На дом давались задания не просто прочесть, а составить план прочитанного. Каждый абзац надо было озаглавить, то есть уловить главную мысль и тем самым выделить звено в развитии общей темы. Анна Яковлевна, проходя по рядам, только взглядывала на план и моментально оценивала, что понято и насколько. Особенно бывала довольна, если использовались не слова из текста, а удачные синонимы. По мере расширения текстов звеньями служили уже не абзацы, а какие-то более крупные подразделы. Такие требования приучали выделять главное и учили нас всех учиться, следить за развитием мысли, воспитывали дисциплину мышления и в конечном счете вообще вводили в режим умственного труда. Поэтому считаю, что мне крупно повезло с первой учительницей из-за ее несомненного профессионализма.

В отношении же нашего «политического образования» она, думаю, все же не была особенно озабоченной. Октябрятами мы, кажется, и не были. В третьем классе нас приняли в пионеры без особого пафоса на школьной линейке. Сам акт приема я не запомнила, но вот проблему платья и красного галстука для этого помню. Платье мне сшили из Марининой гимнастерки (ломаю голову, как она у нас оказалась), и я его не любила за его жесткость. Я робко мечтала о шелковом галстуке, но такая роскошь была только у Раи Спекторовой. У меня же, как и у всех, был простой хлопчатобумажный, у которого постоянно закручивались кончики, а это мне крайне не нравилось.

К чести Анны Яковлевны, совсем не помню ее каких-то пустых требований соблюдать пионерскую униформу. На сохранившейся фотографии этого времени у половины одноклассниц галстуков нет вообще. Впрочем, с самого начала она проследила за тем, чтобы правильно, с ее точки зрения, были распределены все «пионерские портфели»: председателем совета отряда стала Рая Спекторова, а во главе каждого из трех звеньев она назначила звеньевых, в том числе Леру и меня. Нам надо было сделать на рукаве по одной красной нашивке, председателю – сразу две. Лерино первое звено отвечало за «тимуровские дела», второе (Риты Довгаль) – за чистоту, а наше, третье, – за оформление класса. Моя работа вылилась в какие-то праздничные стенгазеты (папа и Коля обычно помогали своими рисунками, а меня научили легко увеличивать картинки с любой открытки с помощью карандашных квадратиков) и «Уголок книголюба», куда я переписывала выпрошенные у своих одноклассниц впечатления о том, что они читали. Достать полуватман или тем более ватман тогда было невозможно, и мы трудились над тонким белым листом, который часто не выдерживал манипуляций с карандашом, резинками, красками, чернилами и натиском моей пионерской груди, и тогда со слезами я это все переделывала, горько сетуя на свою долю.

Лерино же звено жило яркой общественной жизнью. Они где-то раздобыли барабан и горн (большая редкость в те годы), брали у старшей пионервожатой знамя и с боем маршировали по периметру школьного двора вместо уроков физкультуры. Говорили, что готовятся к ежегодному майскому мероприятию – 26 мая был день рождения трагически погибшей полтавской партизанки-подпольщицы Ляли Убийвовк, окончившей нашу школу. Правда, я не помню совсем их участия в школьных митингах, но одна из вспышек моей памяти – множество народа во дворе и утирающая платком глаза Анна Яковлевна. Еще Лерино звено ходило по домам и собирало, к сожалению выпрашивая, вещи в помощь инвалидам войны, а самое интересное для меня – они навещали раненых в госпиталях, где «давали концерты». Впрочем, судя по тому, что и я присоединялась к ним, так называемые концерты быстро стали полем деятельности всех «артисток» нашего класса. Обычно мы ходили вдвоем или втроем в госпиталь около Монастырской улицы, почти рядом с папиным пединститутом. Мы развлекали раненых рассказами о своей жизни и пели песни по их заказам: «Эх, дороги…», «Землянка», «На позицию девушка провожала бойца», «Темная ночь», «Соловьи, соловьи…», «С берез неслышен, невесом…» и множество других прекрасных фронтовых песен, которые даже в нашем с Лерой ужасном исполнении вызывали благодарные отклики и просьбы приходить еще. Какое-то время, например, меня ждал раненный в ноги учитель дядя Юра и говорил, что я пою очень хорошо, а моя бабушка, об огорчениях которой по поводу моего голоса я немного рассказала, просто мало меня слушала. Он сам любил подпевать вполголоса, и мы неплохо вместе пели бетховенского «Сурка», которого я готовила на пианино к папиному возвращению.

Вообще лет до одиннадцати-двенадцати общественная работа полностью ассоциировалась у меня с учением, я просто считала ее непременной частью официальной школьной жизни, которая должна отличаться от повседневной домашней. Как ни странно, различия в подходах я стала понимать благодаря Лере, которая явно вкладывала разную степень энтузиазма в отношении к общественной нагрузке по сравнению с учением, хотя училась она всегда хорошо и ровно. Мы с ней могли спокойно опоздать на урок, но, Боже сохрани, на линейку; она никогда не могла пойти в школу без пионерского галстука, приходя в ужас от моей забывчивости; когда же мы переступали порог госпиталя, прежде всего она задорно здоровалась с медсестрами и ранеными: «Пионерский салют!», вскидывая руку в официальном приветствии, хотя обстановка явно не всегда для этого подходила и люди, бывало, даже вздрагивали. Во всяком случае, я почему-то стеснялась так представляться.