Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

От нашего папы заветные треугольнички приходили, как правило, регулярно. Он совсем ничего не писал про войну, к сильному разочарованию Колечки, которого ну очень интересовало, сколько у них пушек и сколько фашистов он убивает в неделю, зато вникал во все детали нашей жизни и все время писал «мы с Шурой» и, помню, часто радовался, что они не ленились и «вовремя успели окопаться». Но как-то вдруг мама не получила обещанного письма, и мы все месяц или даже больше были в невыносимом напряжении: что случилось? И тут, между папиными письмами, к нам прибежала Тамара Петровна Светозарова (она жила очень далеко и бывала у нас редко, обычно раз в месяц) и передала, что папа ранен осколком, но дядя Шура проследил, чтобы его никуда в тыл не отправляли, а сделали бы несложную операцию в ближайшем фронтовом госпитале. Мама плакала, а бабушка и даже тетя Галя говорили: «Побойся Бога и благодари его» – и вздохнули с большим облегчением. Тамара Петровна, как всегда, считала своим долгом, как человек бездетный, обязательно отрывать от себя из своего пайка (она была инженером-технологом мясокомбината) какую-то часть этих драгоценных «белков», как она называла, буквально навязывая их моей маме. На всю оставшуюся жизнь они с дядей Шурой стали самыми близкими и родными нам людьми.

Много лет спустя, уже в мою бытность почтенной матроной, тетя Галя призналась, как она однажды была виновата перед моей мамой, глупо напугав ее фронтовым треугольничком. Так как они с мамой с первых дней знакомства очень сблизились и тесно подружились, она решила немножко пошутить и, первая получив от почтальона папино письмо, сказала ей игривым голосом, намекая на якобы посторонний интерес к ней: «Туська, что-то почерк незнакомый, это какой-то Володин фронтовой друг, наверное!» В ответ на эти слова мама побледнела и… грохнулась в обморок от ужаса. Этот случай привожу потому, что писем очень ждали, но и очень боялись буквально все. Только молодое легкомыслие позволило моей тетушке тогда хоть на минуту забыть о самом главном: письмо могло быть голосом не только жизни, но и смерти.

Страшные похоронки добрались и до нашего класса. Это случилось у двух моих одноклассниц. Особенно я запомнила реакцию класса на скорбную весть для семьи Гали Семдяшкиной. Во время урока Анну Яковлевну вызвали за дверь, какое-то время она отсутствовала, и мы весело расшалились. Вдруг она возвращается с измененным лицом и просит Галю выйти со своей школьной сумкой за дверь, где ее ждет сестра. Непонятно почему, Анна Яковлевна не сердится на нас из-за гомона в классе и ведет себя необычайно тихо и торжественно. Постепенно класс сам успокаивается, и тут наша учительница говорит: «Дети, в семье Гали большое несчастье. Ее маме сегодня утром почтальон принес извещение о гибели мужа на фронте. У них четверо детей. Галин папа погиб за всех нас. Сделаем перерыв». Тут Анна Яковлевна поднесла к глазам платок и быстро ушла в учительскую. Что тут поднялось! Кто-то плакал из-за Галиного горя, кто-то вспомнил о несчастьях в собственной семье и плакал тоже, кто-то не мог устоять, когда все ревут… Потом в класс вернулась Анна Яковлевна и, немного успокоив нас, сказала: «Давайте думать, чем мы можем помочь Гале Семдяшкиной». Тут уже загомонили все по делу, и было решено, что родители постараются собрать деньги для семьи Гали (что потом и сделали). Девочки не было в классе целую неделю, кажется. Потом она вернулась еще более бледная и тихая, чем обычно. Она слабо улыбалась и благодарила, когда перед ней поставили почтовый ящик с какими-то продуктами и мелкими школьными радостями. Помню, что я сунула в его фанерную утробу со свертками новенький толстый карандаш с двумя грифелями – красным и синим, который меня безмерно радовал и который мне достала тетя Ира.

Странно, но когда я пытаюсь вытащить из подвалов памяти эпизоды полуголодной жизни времен своей начальной школы, я всегда вспоминаю почему-то ощущение явной неловкости, даже стыда перед Анной Яковлевной за то, что у нас чего-то нет или не хватает. Не случайно старалась с вопросом «Можно выйти?» исчезать из класса, когда Анна Яковлевна зорко наблюдала, кто и что ест из домашней снеди, и с охотой принимала предложения «что-то попробовать». Подозреваю, что это ощущение сложилось не сразу, но к третьему классу точно. Почему так? И задним числом уже соображаю, что, видимо, всегда чувствовала ее неровное отношение к девочкам с разным достатком в семье. Например, кто был у нас в классе самой первой, самой любимой ученицей, которую всегда называли с соответствующим суффиксом? Конечно, Раечка Спекторова. Кто из нас всегда был самой нарядной, самой веселой и, как теперь говорят, самой раскованной? Конечно, Раечка Спекторова. Кто первый всегда поздравлял с праздниками от имени всего класса, дарил подарок и целовался с Анной Яковлевной? Сомнений не могло быть, обязательно она же. С одной стороны, это было естественно: действительно, Рая была способной и исполнительной девочкой, да еще такой румяной, хорошенькой, с двумя тугими рыжими косичками, всегда так красиво одетой, что, наверное, просто грех было такого ребенка не расцеловать. (Жаль, что не знала ее после четвертого класса, так как они потом переехали.) Но… случайно ли я запомнила непонятные мне до конца и по сей день слова «потребсоюз» и «райпотребсоюз», которые с почтением, если не с придыханием, произносила наша учительница и которые имели отношение к родителям сразу двух ее учениц?

Однако гораздо хуже, что были примеры и противоположного свойства, так как безжалостные двойки и суровая холодность порой подозрительно совпадали с нуждой и заброшенностью моих одноклассниц. Так что, ничуть не умаляя достоинств моей первой учительницы, с грустью не могу не признать ее «имущественного почтения» или даже трепета перед родителями, особенно если они еще и часто появлялись в школе. Конечно, дети это чувствовали, и это, разумеется, не могло не отравлять рабочую атмосферу и нередко расхолаживало любознательных девочек. Таких, как Варя (фамилию не помню), с которой мы вместе возвращались из школы (она жила около Николаевской церкви) и которую поджидали дома бабушка и младшие братья-близнецы. Она ведь не случайно потом перевелась в параллельный класс.

Кроме таинственного «потребсоюза» в классе я еще слышала загадочное слово то ли «ленлиска», то ли «лендлиска», тоже связанное со съедобными продуктами. Слово это засело в детской памяти, и только много-много позже я узнала, что так, видимо, чьи-то родители и Анна Яковлевна называли то, что в домашнем быту у нас обозначалось как «американские подарки». В нашей полуголодной семье овощеедов иногда бывали праздничные застолья, когда перед ждущими чуда детскими глазами появлялись маленькие консервные темно-зеленого цвета баночки без надписей, содержимое которых никто почему-то не знал заранее. Один раз нас порадовала божественного вкуса желтая молочная сгущенка, но чаще всего там оказывались лапша или бобы в мясном соусе, картошка вперемешку с чем-то вроде яичницы из порошка (такая банка разочаровывала мою маму), а иногда, к бурному восторгу Сережки, несколько слоев разных конфет (разумеется, отнюдь не шоколадных) и каких-то непонятных сухих сладостей. Наверное, эти «подарки» получали по талонам, к тому же думаю, что среди них бывали баночки и побольше, и покалорийнее, но до нас они, увы, не доходили.