Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Не случайно мама мне говорила, что у настоящих мастеров писцового искусства развивается особое отношение к каждой буковке. При этом она имела неосторожность в присутствии моего вредного брата привести в пример гоголевского Акакия Акакиевича, у которого были свои буквы-любимчики. Если я еще не могла в полной мере оценить эту аналогию, то мой одиннадцатилетний братец звонко захохотал и сказал, что не хочет равняться на Башмачкина, а потом еще и стал дразнить меня! Особенно когда я вечерами, обложившись уймой обязательных сопутствующих предметов (промокашкой, чернильницей-непроливайкой, баночкой с чернилами для подливания, специальной перочисткой из матерчатых кружочков с пуговицей посередине, запасными перьями, палочкой для чистки чернильницы от бумажных волокон), при свете коптилки – а ею служил широкий патрон, или гильза, с ватным фитилем в керосине – с невероятным прилежанием свершала свои каллиграфические подвиги.

При этом, несмотря на цепкое царапающее перо (№ 86, кажется), на шершавую и волокнистую бумагу, абсолютно не приспособленную для задуманного священнодействия, несмотря на коварство непроливайки, которая непредсказуемо забивалась бумажной плотью от кончика не менее коварного пера, я все же иногда умудрялась дописывать две страницы без клякс и помарок. Противненький Колька нередко подзуживал: «Лидочка Башмачкина, Лидочка Башмачкина», а то и «Акакиевна, Акакиевна», но я держалась, тем более что мама всегда говорила, что лучше всего не обращать внимания на дразнилки, тогда мальчишкам становится скучно и они отстают. Это она вспоминала свое детство, когда ее старший брат Саша, увидев, что Марина учит устные уроки (а он этого отродясь не делал), поддразнивал: «Зубрилка, зубрилка». Марина обижалась, а мама быстро ее научила, как отвадить приставучего брата.

Если же у меня сами собой вдруг выпрыгивали чернильные кляксы, особенно на ножных пируэтах прописных букв, а на их шапочках – даже огромные лужицы (это забивалась чернильница), то я, побыстрее промокнув, просто переворачивала лист из-за внушающей мне ужас страницы, чтобы глаза мои этого не видели. Мама, которую моя расточительность касалась непосредственно (шли прахом ее труды!), видимо, все понимала, раз я совсем не помню ее упреков, а вот нашей Анне Яковлевне, увы, это крайне не нравилось. Она совсем не представляла себе ни моих мук, ни оскорбленных кляксами эстетических чувств и просто негодовала, как это я, столь быстрая в чтении и арифметике, допускаю такое безобразие на письме. Я же горько рыдала: «У меня без клякс не получается!»

Папа в письме из прифронтового госпиталя (он писал, что ранен осколком в левую руку, но что все уже хорошо) меня успокаивал и объяснял, что он мне очень завидует, потому что «чистописание – это искусство изображения», а он с самого детства больше всего любил рисование. Раньше даже дипломы учителя чистописания выдавала Академия художеств. Его дочка должна понимать, что учиться рисовать буквы специальным инструментом – трудно. Не только понимание, но и неожиданную поддержку мои слезы получили от бабушки, которая грудью встала на мою защиту и даже ходила объясняться с Анной Яковлевной (случай невероятный, моя мама никогда ко мне в школу не заглядывала), доказывая, что я девочка ответственная, а всему виной плохая бумага.

Так было до одного из самых счастливых в моей ребячьей жизни моментов, когда мне приобрели наконец несколько стандартных типографских тетрадей. Конечно, только благодаря офицерскому аттестату нашей Марины. Чуть кремовый цвет их волшебно гладких страничек и ровные синенькие линии вместо мрачно-серого фона и слабо виднеющегося на нем карандаша казались мне верхом совершенства и настолько приводили в восхищение, что я до сих пор помню их в малейших деталях обложки и скрепок.

Из моих ранних, можно сказать, даже первых жизненных уроков ярко отпечаталось в памяти следствие по делу о выеденном яйце, которое провела наша Анна Яковлевна, обнаружив в мусорном ящике… зеленые пасхальные скорлупки. Оказалось, что это «религиозное преступление» требовало немедленного выявления виновницы и ее прилюдного осуждения. Сначала Анна Яковлевна заинтриговала наш класс, строго и срочно вызвав со школьного двора весело гомонящие на перемене стайки восьмилетних девочек. Плотно закрыв дверь, она трагическим голосом сказала, что в нашем классе, оказывается, есть верующий в Бога человек, который, как очень старенькая и неграмотная бабушка, живет давно позабытым прошлым и празднует давно отжившие праздники. «Это совершенно несоветское поведение позорит не только наш класс, но и всю нашу школу. Оно очень, очень расстроит нашего директора. Боюсь, он сегодня же вызовет виновницу. А теперь скажите: кто из вас съел яйцо и оставил эту позорную скорлупу в классе?» Мы все замерли, помню свой ужас, ведь это могла быть и я, и, как думаю, еще человек десять в классе. Нависла абсолютная, жуткая тишина… И вдруг в ней послышались слабые всхлипывания несчастной Гали Семдяшкиной, старательной и робкой девочки из многодетной семьи, до самых холодов ходившей в тряпочных тапочках с завязками, а главное, только недавно получившей похоронку на отца. «Нас угостили… (всхлип)… сказали… это же Пасха…» Тут уж всхлипы перешли в рыдания, за которыми последовали слезы еще нескольких напуганных одноклассниц. Кажется, эти незапланированные слезы поддержки несколько охладили антирелигиозное рвение нашей первой учительницы, и она снизила прокурорский тон, думаю, убоявшись всеобщего рева. Мы ведь еще не привыкли быть в подозрении преступных деяний, и нервы были совсем незакаленными.

Галю никуда больше не вызывали, но Анна Яковлевна хорошо напугала тогда всех нас, по-своему подготовив к будущей жизни. Во всяком случае, я ведь не сделала глупости, которая так и напрашивалась в мою голову: подойти и тихонько сказать, что моя бабушка грамотная, знает много языков, а все-таки… празднует Пасху.

Дома бабушка отнеслась к этой истории на удивление равнодушно, как мне показалось. Она просто перекрестилась и сказала: «Ну, слава Богу, молодец, что сумела промолчать» – и добавила загадочные слова, что Анна Яковлевна будто бы то ли «расшибла» сама себе лоб, то ли «расшибает» его. Коля же похвастался, что в их замечательной школе многие мальчишки не только принесли с собой, но еще и «стукались» крашеными яйцами, а свою учительницу даже угощали куличом! Так что не всё и не для всех было однозначно – этот урок по предмету «свобода совести» я хорошо усвоила во втором классе.

Шел последний год войны, и он больше всего проходил в радостном ожидании новых успехов нашей армии. В течение дня были включены все громкоговорители на улицах Полтавы. В нашем доме такая тарелка стояла как самый важный и судьбоносный жизненный ориентир, конечно, на бабушкином рояле. Через открытую дверь в коридор его позывные разносились на весь дом, а летом через открытые окна – и на весь сад и даже во двор, а уж при первых звуках голоса Левитана сбегались все, включая и маленького Сережу. Писем ждали жадно, с нетерпением и трепетом, но их было так мало. Невольно вспоминали смешные Сережкины надежды, что его папа привезет с собой мешок писем. Его папа действительно приезжал из Ленинграда в отпуск на целых пять дней, но они были отравлены потерей или даже кражей его документов, о чем дядя Саша неустанно хлопотал все эти очень счастливые и в то же время очень тревожные дни, так как по законам военного времени он подлежал суду. Невероятное счастье от их находки уборщицей военкомата тогда, кажется, перекрыло все другие чувства.