Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. [litres]

В Тульской губернии, не доезжая Тулы, вечером, когда уже стемнело и была довольно сильная метель, я услыхал в стороне от дороги звон колокольчика, который то прекращался, то возобновлялся <���с каким-то усилием>. Я сказал об этом нашему ямщику и получил в ответ, что звон этот он слышал еще утром, проезжая по этому же месту, что это запутался какой-то проезжий. Я приказал остановиться, отпрячь двух лошадей и отправиться нашему ямщику и форейтору отыскать заплутавшихся, на что получил в ответ, что если в целый день при метели нельзя было отыскать заплутавшихся, то в темное время это совсем невозможно. Однако я настоял на своем, послав на одной из лошадей своего человека, а на другой ямщика и форейтора. Через несколько времени они воротились с отысканной ими кибиткою. Ее с помощью присланных мной свежих лошадей с трудом вытащили из снежного сугроба, в котором она завязла, сбившись рано утром в темноте и при сильной метели, с большой дороги. Отысканная кибитка поехала за нами, хотя проезжающие ехали по направлению к Москве. Приехав на станцию, я увидал, что нами спасен был Яков Иванович Ростовцев, бывший в это время в чине полковника, исправляющим должность начальника штаба военно-учебных заведений. Он чрезвычайно озяб и был утомлен; жена напоила его чаем, и мы утром разъехались.

В Туле я желал видеться с Э. И. Шуберским; служивший тогда под его начальством корпуса инженеров путей сообщения поручик Иван Осипович Алексеевский {710}(впоследствии военный инженер-генерал-майор) пригласил нас остановиться у него; квартира его была довольно просторная и очень чистая. Шуберский неоднократно повторял мне, чтобы я на Кавказе не вдавался в опасности, что это не дело инженера путей сообщения, что я могу, по познаниям моим и способностям, пригодиться на что-нибудь более полезное и потому не имею права рисковать собою, не говоря уже, что обязан беречь себя и для молодой жены, решившейся на такое дальнее путешествие. В Туле мы переночевали одну ночь.

Мы заезжали в село Колодезское, где нам, конечно, были очень рады. Мать моя была чрезвычайно обрадована содержанием вышеприведенного предписания о командировке меня на Кавказ. Мы в первый раз видели тогда племянницу мою и крестницу жены моей полуторагодовалую Эмилию. Я заболел в Колодезском, почему мы должны были в нем остаться несколько дней; во время моей болезни сестра прилагала о моем скорейшем выздоровлении самые нежные попечения. Зять мой, много путешествовавший в зимнее время по России, приказал приделать к нашей кибитке очень большие отводы. Эти отводы действительно спасали нас от опрокидыванья в ухабах, которых по дороге было бесчисленное множество; глубина их была часто более, чем высота нашей кибитки. Но эти отводы в местах, где дорога была узка, задевали за глубокий снег, ее окружающий, и мы, несмотря на то что ехали на пяти лошадях, часто задерживаемы были в пути отводами, врезавшимися в снег, и лошади с трудом вывозили нас <���с места>. На одной из станций мы съехались с каким-то чиновником военной провиантской комиссии; мы его попотчевали нашей провизией, и он сказал, что будет нас сопровождать до Ставрополя; выезжая вместе с нами со станций, он всегда нас опережал; он угадывал, где мы, по его выражению, сядем, и поверял верность своих догадок, когда мы приезжали на станцию, где он нас ожидал. Этот чиновник был всегда полупьяный, но весьма вежливый и услужливый.

В земле Войска Донского почтовые станции были построены вдали от станиц (селений), и на них нельзя было достать ничего съестного; когда мы попали на какую-то станцию, расположенную близ селения, то и там ни за какие деньги нам, москалям, {(так зовут там нас, русских)}, ничего не хотели продать, ни хлеба, ни молока. Упомянутый чиновник отправился по разным избам и уговорил отпустить молока, уверив, что мы везем с собою малое дитя, которое не может обходиться без молока. {А так как это молоко требовалось, собственно, для жены моей, которую часто называли дитею и я, и наши близкие, то этот способ добыть для нее молоко очень позабавил меня и Е. Е. Радзевскую; мы уверяли жену, что чиновник так выразился, потому что и он нашел в ней что-то детское.

Я уже сказал, в земле Войска Донского почтовые станции находились вдали от селений}; на некоторых станциях были выстроены дома, нимало не соответствовавшие нашему климату и зимою всегда холодные, но на других были только конюшни для лошадей и вырытые в земле помещения для ямщиков. Случалось, что близ станций имелся постоялый двор, но не всегда. Во время нашего проезда по земле Войска Донского вдруг в сумерки задула сильная метель, <���когда начало смеркаться>, и мы с трудом доплелись до почтовой станции, в которой нашли землянку для ямщиков; к счастью, невдалеке был постоялый двор, состоявший из одной большой комнаты, двери которой плохо притворялись, так что через них в комнату надувало много снегу. Мы кое-как дотащились до этого постоялого двора и очень рады были найденному в нем помещению. Первую ночь я, жена, Е. Е. Радзевская, вышеупомянутый чиновник и наша прислуга спали в этой комнате, так что было довольно тесно, но на другой день явились один за другим три фельдъегеря, ехавшие из Петербурга на Кавказ и остановившиеся за невозможностью ехать по причине увеличившейся метели, так что в следующую ночь в той же комнате прибавилось еще три ночлежника. В этом обществе мы встретили Новый, 1841 г. 1-го же января мы праздновали именины жены и потому угостили всех вином и разными съестными припасами.

Уже теперь трудно себе представить, что такое был фельдъегерь того времени, а еще труднее это объяснить тем, кто будет читать мои воспоминания через несколько десятков лет. Фельдъегеря составляли особый корпус при Военном министерстве, которым командовал штаб-офицер, выслужившийся из фельдъегерей; в этом корпусе было несколько обер-офицеров и несколько нижних чинов; последние носили также офицерскую форму, за исключением эполет. Эти фельдъегеря, то же что курьеры в других министерствах, были постоянно в разъездах и очень часто возили Высочайшие повеления, в особенности на Кавказе. Они не платили прогонных денег, которых не смели с них спрашивать, боясь, что фельдъегерь в отмщение загонит всю тройку, а одну лошадь из тройки они загоняли до смерти довольно часто, не подвергаясь никакой ответственности. Само собой разумеется, что их везли во всю прыть, но это не мешало фельдъегерю всю станцию бить чем попало ямщика, принуждая скакать еще скорее. {Бóльшая часть фельдъегерей были постоянно пьяны}; между ними было много немцев из русских подданных. Эти немцы особенно сильно колотили и увечили ямщиков, потому что они, как и многие другие немцы, русского мужика человеком не считали. В полдень 1 января показалось, что метель утихает; фельдъегеря приказали заложить себе сани; станционный смотритель и ямщики уверяли, что «зги Божией не видно» и что нельзя ехать, но несколько затычин и множество бранных слов заставили ямщиков заложить им сани; вместе с тем заложили и нашу кибитку, и мы поехали большою вереницею, но, отъехав несколько десятков сажен, мы потеряли дорогу и не могли более двигаться. С трудом мы могли вернуться на постоялый двор; на другой день произошла та же сцена, так как метель не уменьшалась. Так мы провели на станции трое суток; страшно было смотреть на бывший на постоялом дворе рогатый скот, который, едва прикрытый плохим навесом, скоро должен был остаться совсем без корма. Сено по тамошнему обычаю оставляли в поле в скирдах и подвозили его по мере надобности, а более трех суток нельзя было добраться до скирд, и сена почти вовсе не оставалось на постоялом дворе.