Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. [litres]

{Затем} мы, {согласно предположенному}, отправились на Вареникову пристань и выслали десять пластунов на левый берег Кубани {для удостоверения, что на нем вблизи реки нет черкесов}. В ожидании их возвращения Шульц и я сидели у большой ветлы на берегу реки. Шульц, недавно женившийся и оставивший свою жену в Лифляндии, говорил мне между прочим: «А что, если бы наши жены знали, какой мы вскоре подвергнемся опасности». Я отвечал, что жена моя знает об этом; замечание Шульца доказывает, что как бы человек ни был храбр, а когда есть сердечная привязанность, то поневоле приходит на ум опасаться несчастных последствий храбрости. Удостоверившись, что на левом берегу Кубани нет вблизи черкесов, мы переплыли {на этот берег} и спрятались в камышах в ожидании близкого восхода луны. Шульц продолжал объяснять мне свои проекты. Чтобы показать, до какой степени они были глупы, упомяну об одном из них. Он полагал завести такую академию, в которой воспитывались бы постоянно двенадцать человек молодых людей и выпускались бы после шестилетнего курса прямо в министры двенадцати частей, на которые разделялось бы государственное управление. Они оставались бы министрами в продолжение 6 лет, по прошествии которых были бы заменены вновь вышедшими из академии, а сами, как опытные люди, заседали бы в Государственном Совете.

{Полагаю, что нечего приводить деланных Шульцем выводов и передавать другие его проекты. Достаточно приведенного для получения понятия о Шульце.} Он вскоре утомился и заснул; я же не мог заснуть, и каждый шорох камыша заставлял меня поворачивать голову. Пластуны же продолжали свое обозрение местности далее, и я не мог надивиться их способности ходить по камышам без малейшего шума. С восходом луны я разбудил Шульца, и мы отправились по камышам на более возвышенную местность, где было пахотное поле, с которой были видны разбросанные сакли черкесов. Я заметил все, что мне было нужно для составления проекта сообщения от Кубани до означенного возвышения, и утром мы вернулись на правый берег Кубани; бывшие с нами пластуны успели утащить из горских саклей топоры и еще какие-то вещи, не представлявшие никакой ценности.

В этот же день я поехал в Ставрополь, где в ожидании удобного пути для переезда с женой в Керчь занимался составлением проекта устройства земляной насыпи и деревянных мостов у предполагаемой через Кубань переправы, которая должна была состоять из парома значительных размеров. {Лица, которых я посещал и посещавшие меня с женой, были те же, как и в первые мои приезды в Ставрополь.}

Во второй половине марта, купив очень поместительный тарантас с колясочным кузовом, я с женой поехали в Керчь. Проезжая по земле кубанских казаков, мы услыхали пушечные выстрелы за Кубанью и вскоре повстречали верховых казаков с чем-то перекинутым через седла, со всех сторон завернутым. Это были убитые в стычке, происходившей невдалеке, между нашими войсками и черкесами; я же уверил жену, что это везли провиант и фураж. Вскоре встретились с нами несколько фур, наполненных обвязанными и перевязанными ранеными с кровавыми пятнами. Несмотря на это положение, они, встречаясь со мной, снимали фуражки, как это было тогда установлено для нижних чинов при встрече их с офицерами. В казачьих станицах, через которые мы проезжали, хоронили убитых в означенной стычке. Перед Екатеринодаром мы остановились на ночлег на почтовой станции, от которой в расстоянии одной версты, на другом берегу Кубани, видны были огни, разведенные черкесами. Погода была хорошая, давно не было дождей, и мы без затруднения проехали через г. Екатеринодар, где в дождливое время экипажи и менее грузные, чем наш тарантас, тонули в грязи, и так как их нельзя было вытянуть из грязи несколькими парами волов, то их покидали до просушки. Также без затруднений мы проехали днем вышеописанные мной плавни. Через Керченский пролив переехали мы в баркасе, на который поставили тарантас. Я говорил уже о том, что жена моя очень боялась воды, но здесь надо было покориться необходимости. В Керчи мы наняли верхний этаж в одном из лучших домов Кобазова, между которым и Керченским заливом лежали, так же как и перед многими другими домами, кучи рыбы. Они были так велики, что бедные люди брали из них бесплатно по десятку мелких рыб, и на это никто не обращал внимания.

У нас вскоре по нашем приезде в Керчь были Раевский, князь Херхеулидзев, [ Николай Иванович ] Лорер и [ Николай Васильевич ] Мейер. Филипсон дичился женщин и потому ни разу не был у жены моей. Она же хотя была также очень дика, но по настояниям Раевского познакомилась с его женой, которая по своему уму и образованию ей понравилась до того, что она в один день была у Раевского два раза, но впоследствии они видались не очень часто; холодность Раевской оттолкнула {от нее} жену мою.

Раевский был очень любезен с женой моей; он был очень высокого роста, но всегда ходил сгорбленный; раз, для того чтобы показать, какого он роста, он перед нею выпрямился, и действительно рост его был необыкновенный; чаще всех у нас бывал Лорер, который играл с женой в шахматы. Мы приехали в Керчь в конце марта, но поля около Керчи были уже покрыты цветами, которые жена со мной ходила каждый день собирать.

Раевский настаивал на том, чтобы я в донесении моем изложил пользу сообщения области черноморских казаков с укреплениями на Восточном берегу Черного моря. Он шутя говорил мне несколько раз, что если я напишу сильно в пользу этого сообщения, то он за обедом будет давать мне иностранное вино; если напишу не довольно сильно, то он будет давать свое крымское вино, которое мне казалось очень плохим, а если напишу не в пользу сообщения, то он не только не даст вина, но и не будет приглашать к обеду. А так как, по его мнению, в Керчи негде есть, кроме как за его обедом, то я умру с голода, не представив никакого донесения. Тогда пришлют другого инженера, который, узнав о причине моей смерти, конечно, поостережется той же участи и напишет хорошо о предполагаемом Раевским сообщении.

Совершенно неожиданно в апреле приехал в Керчь фельдъегерь, привезший увольнение Раевского от должности. Его вечные споры с своими начальниками и в особенности остроты на их счет наконец надоели в Петербурге. Раевский вскоре уехал в имение на Южный берег Крыма, где я его видел в следующем мае. После этого увольнения Раевский прожил, <���кажется, не больше года>; ему было не много более 40 лет; известно, что он и брат его Александр находились в войну 1812 г. при отце своем генерале Раевском и что первому было в то время 10, а последнему 15 лет.

Осуществление предположения Раевского по устройству сообщения между областью черноморских казаков и укреплениями на Восточном берегу Черного моря было личным вопросом между Граббе и Раевским. С увольнением последнего дело это в глазах Граббе потеряло важность, и он не обращал более на него внимания. На место Раевского назначен был генерал-майор Иосиф Романович Анреп {741}, {человек}, находившийся также в дурных отношениях с Граббе, но последний, зная его ничтожность, не считал его, как Раевского, своим соперником. Так как и возложенное на меня поручение потеряло в глазах Граббе важность, то он не находил более надобности оставлять своей должности {в случае осуществления вышеупомянутого сообщения}.