Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. [litres]

{Я вообще мало говорил об Анрепе, с которым еще неоднократно встречусь в «Моих воспоминаниях».} Анреп был настоящий рыцарь, но «крепкоголовый» {752}, как выразился Пушкин об одном из моих предков. Он ставил обязанности службы выше всего на свете и потому, хотя считал себя не русским, но вдавался в самые большие опасности, исполняя свой долг, как офицер русской службы; будучи добрейшим человеком, он равнодушно подвергал страшным наказаниям подчиненных ему нижних чинов.

{Я уже говорил о его, впрочем бесполезном, похождении к непокорным горцам, а то}, что он не считал себя русским, не требует доказательства для тех, кто знаком с образом мыслей наших дворян в прибалтийских губерниях. Из многих разговоров его по этому предмету я укажу на следующий. Мы ехали с ним верхом рядом, и он долго смотрел на меня с соболезнованием и сказал, что ему жалко <���смотреть на> меня. На мой вопрос, отчего я кажусь ему таким жалким, он отвечал: «Вы не принадлежите более к нашему рыцарству, так как Вы более не лютеранин, а православный. Не понимаю, как мог отец Ваш решиться на такой неравный брак». Мы говорили по-французски, и я «неравным браком» перевожу употребленное им слово mesaillance. Суждение Анрепа не могло не вызвать улыбки на моем лице. Я просил его утешиться, так как я записан в Эстляндской дворянской книге и, следовательно, принадлежу к эстляндскому рыцарству, и сказал, что неравных браков, по моему мнению, не существует, но если и принять взгляд аристократов на неравные браки, то предполагаемый им мезальянс был со стороны моей матери, а не отца, так как мать моя княжна Волконская из Рюрикова рода [85], одного из самых древних родов в Европе, а род отца моего принадлежит к тем многочисленным родам, которые известны в истории только покорением местных населений на прибрежье Балтийского моря, обращением их в рабство, а также принудительным обращением из язычества, а частью и из православия, в римское католичество, а впоследствии в лютеранство, и постоянным, в продолжение нескольких веков, их разорением. К этому я прибавил, что означенные роды наших прибалтийских губерний, и в том числе мой род, в продолжение нескольких столетий не играли и не могли играть, по их положению, никакой роли в истории, и только по присоединении к великой Русской Державе некоторые из них сделались известными; что, видя, как иноверцы в России чуждаются своего отечества, я очень рад, что крещением в православную веру я совершенно сблизился с нашим общим отечеством. На это он возразил мне {тем}, что он, а равно и многие из прибалтийских дворянских родов, служат Русскому Императору, а не России не хуже русских. Не отрицая этого, я прекратил бесполезный разговор; {я только никак не мог понять суждения Анрепа и не понимал, как можно подвергать свою жизнь опасности не за отечество, а в угождение лицу, которого бóльшая часть из служащих так же хорошо, как Анреп, даже в глаза не видали}. Анреп повторил мне в Венгрии приведенную фразу через 8 лет, позабыв, конечно, наш разговор на Кавказе; я ему напомнил о нем и сказал, что и ответ мой будет тот же, так как я нисколько не изменил своих убеждений.

{В доказательство же того, что отменно добрый Анреп равнодушно налагал самые строгие наказания, исполняя свои обязанности, приведу один пример. В бытность нашу в Геленджике судился русский дезертир, участвовавший в нападении горцев на наше укрепление. Анреп, по власти, предоставленной начальнику Черноморской береговой линии, утвердил приговор об его расстрелянии; при этом физиономия его нисколько не изменилась; он исполнил свой долг. Дезертир был расстрелян на другой день; некоторые ходили смотреть на исполнение приговора; я не был в их числе.}

Вследствие довольно благоприятной погоды при моем плавании по Черному морю я не испытал морской болезни, но голова была постоянно тяжела, так что я почти ничем не мог заниматься на пароходе. Сверх того, частые наказания линьками провинившихся матросов производили во мне отвращение, равно как и наказание, которому командир парохода, бывший в чине капитан-лейтенанта, подвергнул одного из служивших на пароходе мичманов, приказав ему долго просидеть на салинге [86]. Это сиденье на салинге нельзя не признать телесным наказанием; дворяне освобождены от телесного наказания, а между тем мичмана, конечно дворянина, могли подвергать подобному наказанию. Вообще путешествие морем мне не полюбилось.

Во второй половине мая, окончив мои поручения на Кавказе, я оставил Керчь. Анреп дозволил мне отправиться на одном из принадлежащих береговой линии военных пароходов, посланном по служебным надобностям в Одессу. Командир парохода уступил жене моей каюту, в которой обыкновенно помещались начальник береговой линии и адмиралы, отлично кормил нас, потчевал только что созревшими на южном берегу Крыма ягодами черешни, которых мы прежде не едали, и заходил по моей просьбе в разные места Южного берега Крыма, красота которого, впрочем, после моего плавания у Восточного берега Черного моря не произвела на меня влияния. Последний до того величествен, что Южный берег Крыма мне показался пародией на него.

{Я уже говорил, что} в это путешествие я заезжал на Южном берегу в имение Раевского {753}, где поразила меня бездна цветов, и в особенности розанов. Раевского я видел тогда в последний раз. Жена моя, которая, {как я уже говорил}, очень боялась воды, решилась выйти на берег только в Ялте. В это время ветер посвежел, и мы с трудом причалили к берегу. Осмотрев Никитский сад {754}и другие окрестности Ялты, мы воротились на пароход. Весна была теплая, и потому зелень успела уже пожелтеть, так что жене моей, большой любительнице растений, крымская растительность не понравилась, и она, увидав леса при въезде нашем в Полтавскую губернию, восхищалась ими и ставила их выше всего виденного около Ялты.

Жена моя во время плавания не испытала морской болезни; только чувствовала постоянную тяжесть в голове; ехавшая же с нами Е. Е. Радзевская была все время плавания истинной страдалицею. Прибыв в Севастополь, где наш пароход остановился у самого берега пристани, командир парохода уехал в город. В его отсутствие жена сказала мне, что она не может долее видеть страдания Е. Е. Радзевской, а потому полагает оставить пароход и ехать в нашем тарантасе, который мы в Керчи поставили на палубу парохода. Я пошел в Севастополь, предъявил на поч товой станции мою подорожную и, поверхностно осмотрев город, воротился на пароход, с которого стащили наш тарантас, и в него уже были впряжены почтовые лошади; командир парохода еще не возвращался, и мы, не поблагодарив его за истинно радушное гостеприимство, уехали, поручив младшим офицерам парохода изъявить нашу благодарность их начальнику.