Франц Запп - Сталинградский пленник 1943–1946

Вышел Вилли в полной растерянности. За полгода он пережил так много трудностей, стремясь быстрее попасть в лагерь, с чем связывал надежду на лечение и выздоровление. Он прибыл в лагерь совсем без сил, ему срочно требуется помощь, а эти идиотские румыны зачем-то держат его взаперти. I I вот от немецкого врача, назначенного, чтобы заботиться о пленных, он узнает, что в плену каждый должен беспокоиться о себе сам.

«Я понимаю, что творилось у тебя на душе», — прервал я рассказ Вилли и привел ему аналогичный пример. В первые недели плена, когда нам было хуже всего, когда люди умирали не только от голода, но и от отчаяния и безысходности, многим из нас еще в «котле» плен казался единственной надеждой, и это помогало переносить тяготы. Нам и в голову не приходило, что для русских наша капитуляция обернется невероятной проблемой, связанной с размещением и обеспечением массы военнопленных. Сталинград был совсем разрушен, а окрестности опустошены. Немецкие интенданты распорядились взорвать все продовольственные склады. Они даже собственным людям ничего не оставили. Русские из-за длительных боев сами не имели под рукой необходимых запасов, железные дороги были разрушены, Дон и Волга покрыты почти метровым слоем льда. К тому же транспорт всегда был слабым местом русских. А им, кроме своих боевых частей и гражданского населения, приходилось обеспечивать свыше 90 000 пленных жильем, продовольствием, медикаментами, да еще во время ужасной войны, которая забирала все силы и средства. Вначале мы получали очень мало еды, поэтому многие погибали от голода. Затем стали получать нормированный паек, а со временем — даже больше, чем гражданское население, хотя и этого было недостаточно, чтобы восстановить силы. Прежде всего, не хватало жиров и витаминов. Следствием были дистрофия, водянка, флегмоны, простуда, сводившие в могилу многих пленных. Чтобы справиться с этими трудностями, особенно с болезнями, русские стали назначать старостами бараков врачей, но это не оправдало себя, потому что врачи подвергались тем же испытаниям, что и все пленные. Они думали в первую очередь о том, как выжить самим. Сначала у них не было медикаментов, гонораров за работу им никто не платил, самое большее, что они могли иметь — скудное наследство умерших. Да и это они должны были передавать руководителям бараков. Среди оставшихся вещей попадались золотые или бриллиантовые кольца, которые можно было утаить и продать русским за хлеб. Каждому приходилось думать о собственном выживании, но оставаться при этом человеком. Не всем удалось продержаться долго. Всегда были врачи, которых пленные ценили за помощь и которые голодали как и мы. Но встречались и бездушные, черствые и высокомерные бюрократы, а иным просто не хотелось работать, и они создавали видимость работы. Вскоре врачей перестали допускать к руководству, их место заняли гаупт-фельдфебели немецкого вермахта. Они, по крайней мере, умели организовать людей и обеспечить порядок и чистоту. Врачей использовали только по специальности: в лазаретах, аптеках, медпунктах, причем заведующими лазаретами и всей медицинской частью были русские врачи. В здешнем лазарете это была рыжеволосая, веснушчатая русская женщина лет сорока пяти, которая в прошлом декабре выгнала меня из лазарета с тяжелым плевритом по настоянию старшего санитара, тоже пленного, отомстившего мне за нелицеприятный упрек. Немецкий врач, как я уже писал, отказал мне в помощи. Я рассказал Вилли, как в прошлую зиму у меня развился панариций правого большого пальца, были жуткие боли, а лагерный врач (пленный немёц) не пожелал разрезать почерневшую опухоль. Это сделал молодой австрийский врач доктор Хацль, лежавший в малярийной лихорадке. Однако некоторые врачи при мало-мальски нормальных условиях стали опять такими, какими их желает видеть больной, но это произошло не со всеми, и уж никак не с теми двумя, которых я уже упомянул. Рыжий был хирургом, другой — имел на родине частную клинику. Два надменных ученых педанта, они думали только о своей выгоде, и наверняка не только в плену. Тип не столь уж редкий, для таких спецов человек — всего лишь материал, источник заработка. С того самого времени я не могу преодолеть неприязнь к хирургам и частным клиникам, где находишься полностью в их руках. Слишком многим врачам не удалось выдержать «искус», запах денег заглушал принципы.

Харрер продолжил свой рассказ. Ошеломленный беседой с немецким врачом, он надел русскую шинель и по длинному коридору пошел к выходу. Вдруг он увидел стоящих перед дверью нескольких полураздетых мужчин упитанных и сильных, настоящих быков. Он спросил одного, что здесь происходит. Тот ответил, что у них очередное контрольное обследование у русского главврача Кринкхаус. Харрер решил тоже попробовать попасть на прием, авось что-нибудь получится. Когда за очередным пленным открылась дверь, он заглянул в комнату. Там за письменным столом сидела седая женщина в белом халате, а рядом с ней — медсестра с бумагами. Он быстро разделся и, когда вышел последний пациент, постучался и вошел, сказав по-русски: «Здравствуйте». Женщина подняла голову и сквозь очки посмотрела на него своими умными глазами, а затем на ломаном немецком спросила: «Кто Вы?» Он ответил: «Я вчера прибыл с этапом». В этот момент он увидел, что сестра заерзала, и понял: это она отвела их ночью в баню. «Да, этот прибыл вчера ночью», — сказала сестра. Главврач обернулась к ней и строго спросила: «В чем дело? Почему не доложили?» Сестра что-то пролепетала про баню и запнулась. Доктор Кринкхаус грозно приказала: «Немедленно отведите его наверх в лазарет!» Вилли сообщил, что с ним прибыл еще товарищ, который находится в румынском корпусе. Она сказала, что позаботится о порядке. Сестра немедленно отведет их в лазарет. Он вышел вместе с сестрой и быстро оделся. Он заметил, что сестру трясло от злости, но она обязана была послушно выполнить приказ, даже поддерживала Вилли по дороге в лазарет, так как у него подкашивались ноги и он сам не смог бы подняться по ступенькам. Сестра открыла дверь в карантинное отделение. Он вошел. Вскоре появились румыны и сказали ему, чтобы он сел. Ему часами пришлось сидеть и лежать на полу, но пол был деревянный, и Харрер не мерз. Его товарищ попал не в лазарет, а в немецкий каменный дом, где и остался, так как физически выглядел достаточно хорошо, не имел ран и повязок. У Харрера же были перевязаны голова и колено, а полуоторванная штанина обмотана марлей. Выглядел он очень жалко, особенно когда ковылял, опираясь на две палки. Уже вечером ого отвели в баню, где его обработали санитары. Потом он попал в помещение с немногочисленными нарами, на которых лежали хлопчатобумажные синие одеяла и маленькие подушки. Он прилег и почувствовал, что наконец спасен. Он сразу уснул, а затем целыми сутками чередовал долгие часы сна с минутами полудремы, когда его будили для еды. Только через несколько дней он пришел в себя, начал интересоваться окружающей жизнью и обнаружил, что в комнате находились еще три австрийца: штириец Петер Шварценеггер, венец Лео Корнфайль и Тони Харольд из Нижней Австрии. Главной темой разговора была еда и ее приготовление. Каждый умел готовить и говорил о своих методах и рецептах. Харрер чуть было не поссорился с Лео Корнфайлем, который готов был наброситься на Вилли, когда тот рассказал о своем рецепте приготовления «настоящей гречневой каши». Много лет спустя, в 1952 году, он опять услышал о Лео. Тот стал мужем лучшей подруги его жены.