Франц Запп - Сталинградский пленник 1943–1946

Меня тоже злило, что свои личные прихоти он удовлетворял за наш счет и притом так открыто. Злило также его надменное поведение, все же мы не на плацу. Я всегда ненавидел плац и громкие команды мастеров муштры, ухитрявшихся превратить всякого лояльного гражданина во врага военных, даже если он хорошо понимал, что без военных, к сожалению, нельзя обходиться. Но кому охота терпеть унижения от твердолобых солдафонов?

Теперь и меня взяла злость, раньше я мало что замечал вокруг из-за апатии, вызванной малярией. Моей натуре претят бесполезное хныканье или заглазное обвинение кого-либо. Я всегда взвешиваю возможность реально что-либо изменить и, приняв решение, действую уже, так сказать, не взирая на лица. Если я убежден, что положение дел изменить невозможно, то и не завожу об этом речи.

В данном случае можно было что-то сделать, справедливость была на нашей стороне, и не исключалась возможность отстоять ее, правда, с некоторым риском. На следующий день, в обед, когда обер-вахмистр, как обычно, раздал не всю кашу, я спросил, почему он так поступает? Тут он рявкнул, что это меня не касается и что мое дело молчать в тряпочку. Я пригрозил сообщить о его проделках старшему лейтенанту Клейнману из НКВД, с которым я хорошо знаком. После этого он тут же раздал весь остаток и показал нам пустое ведро. С тех пор это стало правилом.

В один из последующих дней лечащий врач при обходе обратил мое внимание на одного больного, который лежал неподалеку от меня. Врач сказал, что больной крайне апатичен, ни с кем не, разговаривает и весь день мрачно глядит куда-то в пространство. Трудно понять, что с ним. Хорошо бы попытаться войти с ним в контакт и вывести его из опасного состояния. Я сел на край нар, на которых лежал молчун, и заговорил с ним. Мне было даже неизвестно, какой он национальности. Он очень быстро отреагировал на мои слова, устремив на меня удивленный взгляд. Я вкратце рассказал о себе, он поддержал разговор. Оказалось, что это — румын, инженер-строитель и владелец строительной фирмы в Бухаресте. Я поинтересовался, почему у него такое подавленное настроение, почему он так молчалив? Этот человек был одним из немногих румын, которые еще оставались в лагере. Он сказал, что очень страдает от плена, в который попал в конце сталинградского разгрома, а особенно от невыносимых для него условий. Помимо профессии, он все силы души отдавал музыке, без которой жить не может. Я его утешал, что плен продлится недолго, он скоро будет дома и опять сможет жить своей работой и музыкой. Оказалось, что как раз это его и беспокоит, так как будущее Румынии туманно. Я ему возразил, что мы также не знаем, что принесет будущее, но как-нибудь справимся.

Вам, австрийцам, ответил он, будет легче, так как у вас однородное общество со здоровой структурой, в Румынии же все намного сложнее. Тут очень резкое социальное разделение. Есть настоящие румыны, которые считают своими предками римлян, и некоторое количество немцев. И те, и другие относятся к высшему слою и были опорой режима, который недавно свергнут. Существует еще низший слой — это примитивные румынские цыгане, бедняки, полуграмотные и совсем неграмотные. Прежнего режима не существует. Новый формируется под сильным воздействием русских. Что станет с Румынией, когда будет господствовать низший слой? Что станет лично с ним как предпринимателем и владельцем строительной фирмы? Что будет с его семьей? Я сказал, что все мы не знаем, чего нам ждать в будущем, и можем только гадать на этот счет. Мы радуемся, что закончилась война и что людей больше не заставляют убивать друг друга. Все мы вынуждены будем приспосабливаться. У нас дома тоже многое разрушено.

Мы все чаще вступали в разговоры, и вскоре выяснилось, что оба мы посещали гуманитарные гимназии и учили латынь и греческий. Мы стали беседовать на философские темы и декламировали начальные строки «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Я всегда — и после плена тоже — быстро сходился с людьми на какой-либо общей основе, когда узнавал, что мой собеседник — выпускник гуманитарной гимназии. Ничто не объединяет людей больше, чем настоящий гуманизм.

Я помог ему преодолеть отчужденность и почувствовать прилив жизненной энергии. Наш врач был очень доволен и спросил, как мне это удалось. Я рассказал. В ходе беседы я убедился в том, что врач тоже по складу гуманитарий и не случайно выбрал гуманную профессию, он не мог спокойно наблюдать душевные страдания человека.

Но на другой день мой друг из Бухареста неожиданно подошел к моим нарам, и взгляд его показался мне каким-то странным. Соседи по палате громко обсуждали слухи о том, что ждет всех нас, пленных. Я лежал и читал книгу Тургенева. У меня было такое чувство, что моего нового друга что-то угнетает, однако он не заводит об этом разговора. Я спросил, откуда он так хорошо знает немецкий язык. Он сказал, что хотя и является румынским подданным и был призван в румынскую армию, его семья происходит из Трансильвании и является немецкоговорящей. В Бухаресте он учился в высшей школе и познакомился со своей теперешней женой. Но особой его любовью всегда была музыка. Будучи скрипачом-виртуозом, он, однако, не мог выбрать эту профессию и по желанию своего уже довольно старого отца (он был, как говорится, последышем) учился на инженера-строителя, так как имел также большие способности к математике. Я ему сказал, что и я выпускник высшей школы по прикладной математике и тоже очень увлекаюсь музыкой. Правда, исполнитель я не слишком искусный, но охотно слушаю хорошую музыку. Когда-то я прочила книгу Джеймса Джейнса, главного астронома обсерватории в Доркинге, о «математических основах музыки», которая подробно истолковывает связь между музыкой и математикой. Книга произвела на меня сильное впечатление, ход мыслей автора увлек меня новизной.

Конечно, я чувствовал, что сосед хотел поговорить со мной не только о музыке, сколько о других проблемах, которые приводили его в уныние. Чтобы иметь обеспеченную жизнь, он стал инженером-строителем. В школе танцев он познакомился с девушкой, которая произвела на него впечатление очаровательного существа и удивила своей начитанностью. Они часто встречались на праздничных вечерах и в доме ее родителей. Они были румынами, говорили только по-румынски и плохо знали немецкий. Отец и мать принадлежали к высшему слою общества, владели большой строительной фирмой. Дочь же в совершенстве говорила по-немецки, так как каникулы часто проводила у своей тети, преподавателя немецкого языка в румынском городе Германштадте. Родители имели большой дом со слугами и вели барский образ жизни. Но сам он тоже был не из бедных, вырос в немецкой трудолюбивой, экономной семье. Он понравился ее родителям, да и сами молодые считали себя хорошей и любящей парой. Они поженились, и он стал сотрудником фирмы ее отца, который был уже достаточно стар и не мог работать с прежней энергией. Фирма имела много заказов по строительству во всей Румынии, в том числе и военных, а когда началась война, работать приходилось до изнурения, кроме того, вскоре стало не хватать специалистов. Часто приходилось ночевать на работе, а если и удавалось вернуться домой, то очень поздно, чуть не валясь с ног от усталости. Дома нужен был прежде всего покой, что не встречало понимания со стороны молодой жены. Она желала разговоров, развлечений, удовольствий. Ее мать, знавшая лишь комфортную жизнь, и бабушка, почтенная матрона, которая жила с ними, всегда держали сторону своего «бедного ребенка».