Барт ван Эс - В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Лин идет к дому, не оборачиваясь, и над встречей с солдатами не задумывается. Относится как и ко всему остальному – случилось и случилось. Она не думает о войне, о друзьях или врагах. Не думает даже о своих родителях, вообще ни о ком, кто, возможно, еще жив в огромном внешнем мире.

1944 год, май переходит в июнь, и раннее тепло, сулившее погожее лето, сменяется дождями. В четырехстах милях отсюда, в Нормандии, совершили высадку союзники, но на Лин это вряд ли производит впечатление. Для нее главное событие – что ван Лары уехали на несколько дней и оставили ее на попечение соседей, переселив в дом номер 31. А там все совсем иначе.

Корри де Бонд на несколько лет старше Лин – румяная, словоохотливая, по-матерински заботливая девчонка с заметным сельским выговором. Она засыпает Лин советами и подростковыми сплетнями. Хотя Корри до сих пор носит круглый детский воротничок в стиле «Питер Пэн», она уже почти большая девушка и пересказывает кое-какие сплетни про госпожу ван Лар, чем приводит Лин в крайнее волнение. Родители Корри, Тон и Янсье, – жизнерадостная пара. Янсье круглолицая, неизменно улыбчивая, крошечного роста – даже ниже Лин. Голос у нее тихий, мягкий. В юности она сильно болела, поэтому теперь вынуждена подолгу лежать в постели. Поэтому Корри в семье вроде как главная: она наводит порядок в кухне, помогает с обедом, а иногда даже бранит отца, если тот поздно приходит домой. В дом все время кто-то поселяется или съезжает, и правила диктует Корри.

В те несколько дней, которые Лин живет у соседей, отец Корри заявляется домой еще позже обычного. Огромный, больше чем на два фута выше девочек, он с покаянной улыбкой склоняет голову, когда дочка указывает ему на часы. Вместо пиджака и галстука он носит заляпанные краской подтяжки и рубаху с расстегнутым воротом. Секунду-другую он стоит и ждет молча, держа руки за спиной, по лицу его расплывается улыбка, и, подмигнув, он кивает на измазанный землей мешок, а потом торжествующе высыпает из него на стол картошку, которая со стуком раскатывается и замирает. Крошечная Янсье в восторге, но никто и слова не успевает произнести: вбегает младшая девочка, Мартье, волоча за собой куклу и отчаянно требуя, чтобы ее подняли повыше. «Осторожнее», – напоминает Корри отцу. Очень бережно, так, что беленого потолка касается лишь бант на дочкиной макушке, отец поднимает девочку к потолку, который лишь чуть выше его собственного лысого темени. Потом все вместе садятся ужинать – не с молитвами, а со смехом и болтовней. Лин молчит, но радуется общности и пудингу, который подают в конце.

В эту ночь, лежа рядом с Корри, Лин шепотом говорит, что охотнее бы жила здесь, с ней и с Мартье, потому что она по возрасту приходится как раз между ними, – у нее была бы младшая и старшая сестренки. На это Корри по-взрослому мудро отвечает – мол, переселяться и все менять опасно. Поэтому через три дня Лин возвращается в свою комнату в дом 33, к ван Ларам.

Выставить чету ван Лар злодеями было бы несправедливо. Они проявили отвагу, приютив еврейскую девочку, и у них есть свои идеалы и принципы. Принять чужого человека в семью непросто. Несомненно, госпожа ван Лар хотела научить Лин быть лучше: этот отстраненно-мечтательный, а временами смурной ребенок никак не походил на идеальную девочку – скромную, домовитую и богобоязненную.

Вечерние молитвы о даровании искренней благодарности звучат для Лин обвинением, и к сентябрю, когда вечера становятся темнее, ее гневная убежденность, что ценности этой семьи сплошь лицемерные, только крепнет. Чувств ей не скрыть: она выдает себя каждым взглядом. Воздух в доме потрескивает от напряжения, а от пустого желудка и вынужденного безделья настроение тоже не поднимается. Девочка хмуро смотрит на Япа, когда тот во всех подробностях докладывает за столом, как Лин играла в классики на школьном дворе. После ужина, когда она, как всегда, читает Библию, голос у нее перехватывает от гнева.

Дождь внезапно заканчивается, и взрослые решают прогуляться, пока не начался комендантский час, а Яп выбегает во двор поиграть. Лин неуверенно топчется в кухне. Может, раз она уже помыла посуду, пойти поболтать с Корри? Тут ей в голову приходит дерзкая идея, и, еще толком не осознав ее, Лин уже в прихожей. Сюда, под лестницу, к двери, ведущей в погреб. Лин не наелась за ужином. И времени у нее вдоволь.

Девочка поворачивает ручку и видит деревянные ступени, включает свет. Кровь так и звенит в ушах, сердце колотится. Сейчас или никогда. Пригнувшись, она мешкает на пороге. В желтой эмалированной банке на верхней полке – сахар-рафинад, это Лин знает точно. Пятясь, она быстро спускается по лестнице – чем ближе к кирпичному полу, тем меньше серый проем вверху. Да, желтая банка, как она и думала, на верхней полке. Лин встает на цыпочки и кончиками пальцев придвигает ее к себе, а потом ловит в ладони. Внутри погромыхивают куски сахара.

– Что это ты делаешь? – раздается голос госпожи ван Лар.

Лин вздрагивает, как от удара током.

Она смотрит на серый прямоугольник – смотрит, как затравленный зверек, и вся вспыхивает, как ошпаренная. И тот жар, который так долго тлел в ней, словно горящий торф под дерном, вырывается наружу.

– Вы гадкая, – тихо, неуверенно, но вполне отчетливо бормочет она.

Повисает молчание. Потом следует ответ.

– А вот и твои еврейские фокусы, – говорит госпожа ван Лар.

Беннеком, где Лин укрывалась у ван Ларов, – родина моей матери. Это место я знаю лучше прочих в Нидерландах, и именно в Беннекоме я по большей части и останавливался у дяди и тети с тех пор, как потянулись неделя за неделей моих изысканий. То, что Лин провела несколько лет в знакомых мне краях, – простое совпадение, потому что она связана со мной через семью отца, а не матери.

Лин умолкает, но, как и в прошлый раз, диктофон на столе включен. Воскресенье, час дня, и я снова в амстердамской квартире Лин. С нашей последней встречи прошло больше недели.

Лин убирает альбом с фотографиями ван Ларов и накрывает стол к обеду. За едой мы продолжаем разговор.

Метафора скрытого огня, как и другая, времен Эйсселмонда, – «едва теплилась», – очень важна. Когда мы говорим о переживаниях Лин, она то и дело к ней возвращается. Возмущение копилось месяцами, и стоило ему вырваться наружу, как сдерживаться уже не удавалось. Начались яростные ссоры с ван Ларами, на повышенных тонах, и сама Лин выкрикивала ужасные оскорбления.

– Думаю, я была с ними очень жестока, – мягко говорит Лин, – но и они со мной.

По ее наблюдениям, поведение каждого в семье предопределяется некими закономерностями. Ты наперед знаешь, что сделает один и как ему на это ответит другой. Для отношений ван Ларов и Лин такой закономерностью стала взаимная неприязнь. Между ними не было ни уважения, ни взаимного признания; они не говорили друг другу ничего приятного.