Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Все они называют себя русскими и почитаются таковыми местными жителями. Трогательна привязанность их к России, но не всегда лестна для русского имени: отрицательные черты еврейского характера переносятся на весь русский народ.

Помню такой случай.

Вошел я однажды в маленький часовой магазин. Хозяин с сокрушенным видом осматривал разбитую витрину, под которой хранились часы и разные безделушки. Я осведомился, в чем дело? Он объяснил мне, что только что была одна клиентка, облокотилась на витрину, подрамник не выдержал, и стекло вывалилось (надо полагать, что дама была дородная, как полагается всякой порядочной аргентинке, перевалившей за сорок лет), и в заключение добавил презрительно: «obra rusa» («русская работа»), с такой же интонацией, как мы сказали бы «жидовская работа». Я спросил его, где же нашел он здесь русскую работу, на что он ответил мне с оттенком того же презрения: «Здесь, на улице Корриентес». Большого труда стоило мне объяснить ему, что это вовсе не русский народ живет на Корриентес, что на 150 миллионов русских их не более 5–6 миллионов, что русские столяры прекрасно работают, а наши краснодеревщики славятся по всему миру, но не уверен, убедил ли его.

Аналогичный случай припоминается мне из рассказа участника Англо-бурской войны. До этой войны жители южноафриканских республик знали русских лишь в виде русских евреев и по этим образчикам составили себе представление о русском народе. Когда прибыл туда отряд наших добровольцев, буры долго недоумевали, что это за народ, который называет себя русским, а между тем вовсе не похож на него ни по внешности, ни по боевым качествам.

Верхи еврейской колонии отнеслись участливо к русским беженцам. Я уже упомянул о том, как некто Познанский широко финансировал неудавшееся предприятие Филиппова в Мисьонесе. По почину Штейна, среди этих лиц была устроена подписка с целью образования фонда для оказания помощи наиболее нуждающимся и быстро было собрано 5 тысяч песо, по израсходовании каковой суммы фонд был возобновлен. Считаю нужным отметить при этом, что такого участия русские беженцы не видели со стороны других лиц, на помощь которых, казалось бы, могли более рассчитывать. Так, например, от аргентинского Креза, некоего Михановича {289}, серба или хорвата, владельца всего пароходства по Ла-Плате, начавшего свою карьеру лет пятьдесят назад с того, что переносил на своих плечах пассажиров и багаж в то время, когда даже мелко сидящие суда не могли подходить к набережной, русские беженцы не видели иной помощи, кроме теплых слов.

Лично я ни с кем из лиц этой русской колонии никакого дела не имел: круг моего знакомства ограничивался посланником Штейном, вдовой его предшественника, госпожой Максимовой, кстати сказать оказавшей немало содействия женам беженцев по приискании работы; священником и диаконом. Жалованье, которое я получал в консульстве соответствовало моим скромным нуждам. Работа была нетрудная, досуга много, и я, кроме чтения испанской литературы, имел достаточно времени ознакомиться с городом.

Город обширный опрятный, благоустроенный, но необычайно монотонный. Расположен он на гладкой, как скатерть, равнине. Только к Ла-Плате заметен некоторый спуск, да во время сильных ливней скопление воды обнаруживает некоторые неровности, незаметные для глаз. Жилая часть города сосредоточивается на небольшой сравнительно площади, прилегающей к реке. Здесь дворец президента республики, так называемая Casa Rosada («Розовый дом», в подражание Белому дому Соединенных Штатов), здесь же здание Конгресса и прочие правительственные и общественные учреждения, тут же, тесно прижавшись один к другому, высятся четырех– и пятиэтажные каменные дома с магазинами внизу, разделенные на правильные кварталы по 100 метров в стороне. Почти по всем без исключения улицам бегут электрические трамваи, которые из этой части города развозят пассажиров к окраинам его, а до этих окраин очень далеко. План города задуман очень широко. Много времени потребуется для того, чтобы заполнить всю намеченную площадь. Достаточно сказать, что главная артерия Буэнос-Айреса Rivadavia (по имени первого президента Республики [193]) имеет протяжение в 18 километров, и так во все стороны. Дома вытянулись ниточками вдоль трамвайных путей, да и то с большими перерывами, а между ними пустыри. Иной раз думаешь, что выехал уже из пределов города, как вдруг опять оазис жилых домов. Пустыри унылы. Естественной древесной растительности мало, та же степь, что и окрестные пампасы. Существующие немногочисленные парки искусственного происхождения: Палермо – подражание Булонскому лесу, но с холодными декоративными пальмами, и обширный зоологический сад, богатый представителями животного мира.

Исторических зданий немного: город сравнительно недавнего происхождения, весь кирпичный, так как местного камня нет.

Из своей прошлой исторической жизни Буэнос-Айрес особенно чтит память Сан-Мартина {290}, борца за освобождение Аргентины и Чили от испанского владычества более ста лет назад. Как полагается, этот герой освободительной войны, бескорыстный и скромный, не был оценен своими современниками и окончил свои дни в изгнании, уступив место честолюбивому Боливару, освободившему Перу и Боливию.

Культ Сан-Мартина возник много лет спустя после его безвестной смерти в Булони, во Франции. Повсюду были воздвигнуты ему памятники, восстановлен эскадрон «granaderos de San-Martin» [194], набираемый из рослых красавцев, наряженных в живописную военную форму той далекой эпохи и составляющих ныне почетную стражу президента Республики.

Если аргентинцы, хотя и поздно, но отдали должное этой светлой личности, сыгравшей громадную роль в истории страны, то, по моему мнению, они не вполне справедливо относятся к памяти другого лица, правда, типа отрицательного, противоположного Сан-Мартину, но выведшего страну на путь самостоятельного существования в то время, когда ей грозила гибель. Я говорю о генерале Росасе, беспринципном, жестоком диктаторе, державшем в своих железных руках власть в течение более двадцати лет, между 30 и 50 годами прошлого столетия {291}.

Дело в том, что после отделения от метрополии Аргентина оказалась в состоянии полного хаоса. Испания не давала возможности развиться местной общественности, страна управлялась исключительно лицами, командируемыми из метрополии; уроженцы колонии, даже чистого белого происхождения, без малейшей примеси цветной крови, но имевшие несчастье родиться в колонии, так называемые креолы, не пользовались никакими правами и не допускались ни на какие административные должности. Доходило до таких абсурдов, что жены испанских администраторов, ожидая приближения родов, спешили вернуться в метрополию, дабы их дети не стали креолами, и возвращались к своим мужьям лишь с полноправным потомством. Поэтому понятно, почему на первых порах в новоиспеченной республике не оказалось лиц, более или менее подготовленных для управления страной. Власть, естественно, перешла в руки революционных генералов и атаманов партизанских отрядов. Если эти лица были хороши для военных действий, то они вовсе не годились для организации мирной жизни страны. Главными стимулами их деятельности были честолюбие и личные интересы их и их ратников. При столкновении этих интересов дело решалось оружием. Нередко губернаторы соседних провинций объявляли войну один другому, вступая в союз с индейскими кациками, которые, конечно, только и ждали случая пограбить бледнолицых.