Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

С уверенностью можно сказать, что сторонником советской власти к этому времени в городах оставался лишь тот бездомный и бесприютный люд, который тунеядствовал при прежнем режиме, чувствовал себя свободнее после разрушения основ бывшего общественного строя, а главным образом, целая армия авантюристов всяких национальностей и всяких классов общества, пристроившихся на службу советскому правительству, обеспеченные громадными денежными окладами, которые она еще больше увеличивала путем злоупотреблений. Люди этой категории, большей частью самая зеленая молодежь и по преимуществу еврейского происхождения, жили себе припеваючи, грабили направо и налево, щедро тратили награбленные деньги, ни в чем себе не отказывая, увеличивая тем и без того страшно прогрессирующую дороговизну.

Засилье евреев на службе советского правительства было поразительным. При моей тщетной попытке выручить законным путем наличные деньги, попавшие под секвестр в сейфе Азовско-Донского банка, мне пришлось пошататься по различным комиссиям и комиссариатам, заменившим министерства: финансов, внутренних дел и военное. Почти все комиссары были евреи или латыши, секретарями же у них были поголовно евреи в возрасте от 18 до 25 лет, при этом преисполненные важности, апломба и нахальства.

В деревне, куда я приехал в середине мая 1918 года, я застал сравнительно еще сносные условия жизни. Правда, благодаря лозунгам, брошенным Черновым {111}в деревню еще летом предшествовавшего года, уже происходил самовольный захват помещичьих земель, расхищение лесов и части инвентаря из помещичьих усадеб, но самые усадьбы, по крайней мере в наших местах, были оставлены помещикам, и некоторые из них продолжали еще хозяйничать на тех участках, которые были предоставлены им. Другие же, надеясь спасти свое положение, если пойдут навстречу социальным реформам, образовали из самовольных захватчиков их добра и одиноких бобылей трудовые артели, вступили в них сами как равноправные члены, уступили им всю землю и инвентарь.

Общее настроение крестьян было спокойное. Иногда только проглядывала тревога, как бы не пришлось расплачиваться за самовольные действия, как бы не было возмездия в случае нового переворота, и эта тревога склоняла их в сторону большевистской власти.

Значительная часть крестьян, бывшие солдаты, как с фронта, так и из тыловых частей, вернулась домой с большими деньгами, накопленными путем расхищения казенного имущества, принесла с собой оружие и решила почивать теперь на лаврах, не чувствуя над собой никакой управы, как это и было во время стояния у власти Временного правительства. Только незначительная часть крестьян из числа зажиточных и исправных хозяев ощущала уже смутное беспокойство и тосковала по отсутствию власти. Некоторые из них неоднократно приходили поговорить со мной, порасспросить, что делается на белом свете, и тогда еще, в медовый месяц большевизма в деревне, эти дальновидные люди не раз искренно высказывали пожелание, чтобы вернулась старая дореволюционная власть.

Так прошло лето 1918 года. В августе месяце, после уборки озимых хлебов, пришла весть о выселении помещиков из усадеб. Слухи об этом циркулировали уже раньше, но им не верили, считали их вздорными. Действительно, кому, казалось бы, мог помешать живший в своем доме помещик, и без того уже все отдавший. Но вот слухи подтвердились, и началось выселение. Выселение самое беспощадное, невзирая ни на пол, ни на возраст, ни на самый тяжкие материальные и физические условия. Сердце кровью обливается, когда вспомнишь, как 70–80-летних старух выгоняли из насиженных гнезд, где они провели всю свою жизнь; везли по осенним дорогим в непогоду в уездный город и бросали там на произвол судьбы.

Когда приходилось говорить с исполнителями этого бессмысленного и бесчеловечного распоряжения, с местными милиционерами из отставных солдат, и спрашивать их, к чему это делается, то они отвечали:

– Да нам и самим разве их не жалко? Куда старухам деться? Действительно, только помирать остается, да что ж поделаешь, когда приказ такой пришел из уездного комитета. Не сделаем – самого к стенке. Что ж тут рассуждать – своя шкура ведь дороже.

На место выселенных помещиков насадили коммуны из безземельных крестьян, бывших на отхожих промыслах в столицах и вернувшихся оттуда вследствие безработицы и голодовки, и батраков, кормившихся ранее при помещичьих усадьбах.

Вначале эти люди шли охотно в коммуны, рассчитывая попасть на готовые хлеба из помещичьих запасов, но потом, когда оказалось, что из этих запасов на их долю оставлялся лишь ограниченный рацион, о чем скажу ниже, то стремление их сильно охладело, и почти все окрестные коммуны ко времени моего отъезда из деревни распались.

Нелишнее будет заметить, что, как выяснилось впоследствии, распоряжение о выселении помещиков было получено в уездном комитете еще в апреле месяце, между тем было приведено в исполнение только в августе, то есть тогда, когда помещики произвели на свой счет сенокос и уборку озимых.

Выселение помещиков было встречено крестьянами двулично. Помещикам они высказывали непритворное сожаление, так как в нашей местности, где нет особенно крупных владений и тяжелых условий аренды, крестьяне не ощущали помещичьего гнета, напротив, они всегда получали помощь и заработок в усадьбах; в комитетах же и на сходках эти же самые крестьяне радикально высказывались за выселение.

Высказывались они за выселение отчасти из опасения прослыть сторонниками старой власти, отчасти же потому, что не прочь были выдернуть последнюю доску из-под ног помещика.

Это неприязненное отношение к помещикам как общее явление, по моему мнению, имеет объяснение, во-первых, в воспоминаниях о крепостном праве, живо сохранившемся еще в памяти стариков и передаваемых потомству, во-вторых, в том резком различии в быте помещиков и крестьян: у первых полный комфорт, просторные, светлые хоромы, мягкая мебель, тепло и уют, у вторых – курные избы, которые они разделяли с птицей, а подчас и со скотиной; тайная зависть, несомненно, всегда снедала крестьян, недаром при разгроме усадеб они первым долгом тащили к себе диваны, ковры, пианино, граммофоны и разные предметы роскоши.

В это время советское правительство предусмотрительно приняло две меры: во-первых, обязало всех под страхом немедленного расстрела сдать все оружие и боеприпасы {112}, во-вторых, разместило в волостях отряды Красной гвардии, составленные из городских рабочих, не имеющих ничего общего с местным населением. Страх перед суровой и решительной властью был настолько велик, что те самые солдаты, которые, унося с собой с фронта винтовки и ручные гранаты, а иногда и пулеметы, говорили, что им теперь не страшно никакое начальство, как послушные овечки немедленно сдали все, что у них было, откапывая даже из таких тайников, в которых никому и в голову не пришло бы искать. Сдача оружия и присутствие отрядов Красной гвардии, обеспечивало советскому правительству беспрекословное повиновение населения и возможность, следовательно, проведения своих мероприятий, и таковые последовали одно за другим.